Май любви - [6]

Филипп, просыпаясь, пошевелился, прижал к себе Флори — к своей коже, пахнувшей потом любви и индийским корнем, которым ароматизировали белье, и, лаская, со стоном проник в нее.

— Дорогая, я люблю вас.

Слишком скоротечное объятие не успело взволновать молодую женщину; неопределенно улыбаясь, она прижимала мужа к своему белому животу, к округлым твердым грудям, розовые соски которых вставали ему навстречу.

За окном просыпалась улица.

Филипп занимал большую и чистую квартиру на двух этажах в доме своей единственной родственницы, тетки Берод Томассен, вдовы переписчика и копииста, дело которого она продолжала, оставшись одна. Этот дом, возвышавшийся на улице Писцов, между Сеной и горой Святой Женевьевы, состоял из первого этажа с лавкой, мастерской и крошечной комнаткой, в которой ютилась старушка. Молодая пара обосновалась на втором и третьем этажах.

Эта южная часть города выглядела совсем не так, как район Утр-Гран-Пон (за Большим мостом). Флори находила, что гул голосов, шум улицы, стук колес отличались здесь от более привычных для ее ушей звуков улицы Бурдоннэ и что колокола церкви Сен Северен звучали иначе, чем колокола Сен Жермен-де-л'Осьеруа.

Этот Париж школьников, университета, монахов, метров науки, пользовавшихся высокой репутацией у всего христианства, был дорог Филиппу, исследовавшему каждый его закоулок. С самого детства он постоянно спускался к утопавшим в зелени берегам Сены, где летом было так весело купаться, любил ходить по улицам Утр-Птин-Пон (за Малым мостом): они назывались Паршмене — там была фабрика пергамента; улица Фулери, где работали суконщики; Юшетт, Бон-Пюи, Эрамбур-де-Бри и знаменитая улица Сен-Жак — самая важная и самая древняя артерия столицы. На всех этих улицах работали гильдии ремесленников, имевших отношение к книгам: переплетчики, художники-графики, брошюровщики, переписчики, журналисты, ведшие рубрики в газетах, библиотекари, копиисты, пергаментщики, в большинстве своем славные люди и верные друзья юного поэта. Те из них, что, подобно ему, любили искусство, дышали на этом берегу воздухом, насыщенным очаровывавшим их интеллектуальным влиянием.

Сирота, воспитанный монахами-бенедиктинцами, Филипп имел возможность проникать и в другие монастыри «Горы», где кармы, якобинцы, францисканцы, бернардинцы, матлинцы, сентженевьевцы, августинцы трудились, молились, творили, чтобы сохранить во славу Божию всю совокупность обретений человеческого ума.

Когда они дали друг другу обещание, Филипп повел Флори прогуляться вокруг богатых резиденций некоторых крупных вельмож, предпочитавших селиться на левом берегу, где были обширные земельные участки и где жители чувствовали себя более свободно среди кабаре и виноградников. Но Флори уже были знакомы виноградники, где зрел виноград, из которого делали розовое вино, которое с таким удовольствием распивали по всей парижской округе. Ее отец, подобно многим зажиточным горожанам, владел несколькими такими виноградниками под Николя-дю-Шардонне, и дети ювелира часто приезжали туда на сбор урожая, который по нескольку дней праздновали в октябре.

Итак, отныне молодая пара будет жить на этом берегу Сены. Приходилось привыкать к изменениям, впрочем не лишенным своего очарования. Тетушка Берод, проводившая все дни в своей лавке среди дорогих ей книг, при помолвке объявила своей будущей племяннице, что она без сожаления предоставляет ей все остальные помещения дома.

— Вы, милая, сможете делать все, что вам угодно. Со дня смерти моего Томассена — да примет Господь в рай его душу! — я не часто поднимаюсь наверх. Я чувствую себя гораздо лучше в комнатке рядом с мастерской, чем на втором или третьем этаже. Выбирайте себе любые устраивающие вас комнаты, обустраивайте, переделывайте, делайте все так, как захочется Филиппу и вам. Я далека от того, чтобы к чему-то придираться, и буду только счастлива. Как видите, я не такая уж хорошая хозяйка и содержание дома вовсе не по мне!

Низкорослая, худущая, в давно не обновлявшейся одежде, Берод Томассен занималась исключительно своим ремеслом. Кроме нежности к племяннику, талант которого был ее гордостью, ничто другое ее не трогало и не занимало. Она проводила целые дни сидя за столом с двумя помощниками, обученными еще покойным мужем, переписывая манускрипты пером, которое вызвало бы зависть у любого монаха, или же излагая по-своему мысли тех, кто, не умея писать, приходил с просьбой составить любовное или даже деловое письмо от своего имени.

На ее лишенных плоти руках проступали синие вены и узлы. Серым, как пыль, оседавшая на полки, куда ставили готовые книги, было ее изрезанное морщинами лицо, с кожей, испещренной отметинами, оставленными беспощадным пером времени. Между свисавшими концами ее вдовьей головной повязки высохшее и бесцветное лицо это тем не менее жило, воодушевлялось, чем было обязано уставшим от постоянного чтения глазам, зрачки которых уже начали обесцвечиваться, а также улыбке, порой неожиданно покрывавшей его мелкими складками, подчеркивая каждую морщинку вокруг рта, лишенного многих зубов.

— Вы у себя, моя девочка!