Мавка - [4]

- Останьтесь, Коля, - сказала Анна Георгиевна прямодушно и застенчиво.

Он улыбнулся, еще несколько робко, но уже этой мужской улыбкой превосходства. Они оставались друг с другом почти еженощно, покамест Марина Романовна оставалась в больнице. Вышло полтора месяца срока их свиданий. Они не пресытились друг другом, разница в годах не сделалась помехой. Отдаление произошло вследствие вечерних бесед, когда Яся изменила своей обычной сумрачной замкнутости... Высказанное ею, ее убеждения Николай воспринял как бесперспективные, крайние и, как он определил их, - "нечеловеческие". Для Николая Колисниченко, как для многих людей, впрочем, существовали фактически две реальности, или нет, нет, даже и три, три такие действительности, реальности. Первая реальность была просто жизнь - комната на семью в пять человек - в общежитии-казарме, выстроенном еще при бельгийцах, основателях завода, тяжелая работа, веселье-выпивка, но и учеба, чтение, надежды... Вторую реальность - с известными множественными арестами, странным "делом врачей", эту самую вторую реальность Коля как бы и не воспринимал. Возможно, это и парадоксально, однако для Николая Колисниченко самой реальной реальностью оказывалась третья, наиболее эфемерная, казалось бы, - реальность книг и фильмов. "Цирк", "Веселые ребята", горьковская "Мать" и "Жди меня, и я вернусь" говорили ему внятно, выпевали только хорошее, верное, человечное... А "Макар Чудра" и случайно попавший в руки натруженные запойного читателя Коли Колисниченко томик пухлый Сервантеса "Назидательные новеллы" - довоенная "Асаdemia" -чернильная библиотечная овальная печать-штамп - совершенно изменили отношение юноши к цыганскому его происхождению. Прежде не находил он в своем определенном цыганстве ничего красивого, интересного, а даже стыдился как некоего признака того, что он полагал, называл "дикостью" и "бескультурьем". Но Лойко Зобар, сервантесовская Пресьоса, а затем и "Живой труп" все переменили. Николай теперь серьезно и рьяно расспрашивал отца, а тот, легко почувствовав интерес искренний сына, принялся и рассказывать интересно. Коля и прежде пробовал писать стихи, пытался подражать беспомощно Исаковскому, Симонову, Жарову. Теперь на мысль пришло написать по-цыгански. Он нехорошо знал язык, но почему-то рифмовать и складывать строфы коротких стихотворений выходило куда легче, нежели по-русски... И вдруг - Ясины речи злые, сухие:

- Ты, Коленька, из жизни теплицу хочешь сотворить, и чтобы тебе там чай пить, и дрессированным собачкам на задних лапках перед тобой плясать. А жизнь, Коленька, - бездна, бездна боли и Бога!..

Николай понимал здоровой головой и простым сердцем, что не может управлять вселенной сверхъестественное существо, то есть, в сущности, очень сильное существо мужского пола. К примеру, как его отец командует ими всеми - матерью, и Николаем, и младшими сестренками Николая...

- Для тебя, Яська, Бог - все равно что для меня Королева Марго, - поверила ты в него, вот и толкуешь, как хочешь поворачиваешь. Куклу для игры нашла!..

Было несколько ссор и примирений. Они совершенно разошлись к выздоровлению Марины Романовны. Тата носила фамилию отца и отчество было по его имени, да и ее имя он "придумал". Возможно, он расписался с Анной Георгиевной, а затем они развелись; или просто он признал свое отцовство; я не знаю. Марина Романовна никогда, до самой смерти не говорила с внучкой о ее отце. Мама Яся говорила, но Тата не знала отца. Скоро после ее рождения он уехал в Москву - учиться в Литературном институте. Я не поняла, как это в точности случилось. Что-то вроде того, что была своего рода разнарядка, на цех, что ли, и можно было выбрать - профсоюзные какие-то курсы или институт Литературный. В какой-то компании красивый юноша познакомился с девушкой Викой, и они понравились друг другу. Отец ее был писатель, писал рассказы, пользовался уважением, был инвалид войны, потерял руку, происходил из купеческой московской - второй гильдии - охотнорядской семьи, служил в большой редакции толстого журнала. Иван Максимович был патриот классического толка, последовательный, восхищался Языковым и "Соборянами", но о Розанове понятия не имел; в семье было просто и хлебосольно, толстая домашняя жена Неля (Наталья) Алексеевна, дочка Виктория, избалованная, но не злая, одевалась модно. Теще Николай очень нравился искренней вежливостью, той самой, народной, старинной еще, из этих гнезд рабочих и деревенских. Тесть пил. В начале пятидесятых годов он говорил, что "задышалось" по России, "вонь выводят". После известного съезда, когда с крыш закапало, Иван Максимович поскучнел, сиживал чинно в редакции, на собраниях; рассказы писал о войне, в издательстве "Советский писатель" вышло несколько его книг - "Душа-полынь", "Мастеровые были", "Счастье сурового мужества", еще что-то. Иные откровения пьяного тестя пугали Николая, как пугали Ясины речи. Но Николай умел, как никто другой, оставаться в "своей", единственно возможной для него действительности, реальности человеческой легкой книжной доброты. Тесть звал его "простой душой", хотя Флобера не читал. Цыганское творчество Николая Иван Максимович дальновидно поощрял. В Союз писателей Николай Колисниченко был принят именно как поэт, пишущий на цыганском языке. И нет, Николай нимало не насиловал себя, ему вовсе не приходилось "наступать на горло" какой-то своей заветной "песне". Ему совершенно искренне нравилось творить, как игрушечник - игрушку свою кустарную, глиняную свистульку-раскорячку, - и творить бесхитростный мир детских рифмованных складушек про лошадок, про птиц и деревья лесные, про дождики, тучки и солнышки. Он честно писал по-цыгански и сам себя переводил на русский. Занятно, но, кажется, цыганские подлинники так и не вышли в свет ни в одном издательстве. Только в девяносто втором году в городе Болграде вышла книжечка - сборник - билингва - по-цыгански и по-русски - "Современная цыганская поэзия"; там есть и несколько стихотворений Татиного отца. Он жил хорошо. Любил выступать в школах, читать наизусть для детей. Виктория окончила Литературный институт и работала в издательстве "Московский рабочий", редактором. Сын Мишка подрастал, учился уже в школе, где с первого класса преподавали английский. Жили на улице Черняховского, в двухкомнатной квартире, в кооперативном "писательском" доме; рядом, естественно, станция метро "Аэропорт". Тоненькие книжечки стихов детских выходили с хорошей регулярностью, деньги были. Николай Михайлович ездил регулярно в Переделкино. Летом - на родину - на Днепр. Младшая сестренка Ольга приехала в Москву "поступать"; поступила в областной педагогический институт, жила в семье брата; Виктория попыталась протестовать и вдруг поняла, что добрый Коля руку имеет тяжелую. Иван Максимович вместо того, чтобы принять дочкину сторону, хохотнул басисто на Викины синяки и зятя назвал хвалительно "мужиком" (с восклицательным знаком - "Мужик!"). Красивая Оля неожиданно вышла замуж за сына Г-ва, известного переводчика с подстрочников северокавказских поэтов; с легкой подачи Г-ва они все делались, как в хорошей парикмахерской, - под гребенку стриженные на рифмованный "коробочками" доступно философический лад. Г-в жил в соседнем подъезде. Все были счастливы. Это после, когда случились несчастья, когда время в очередной раз вьюном извернулось... И Г-в умер от рака горла, и Иван Максимович умер от обширного инфаркта, и Виктория и Николай развелись, и Николай ушел из квартиры к сестре в соседний подъезд; и Виктория надела черный, немножко монашеский, с намеком, платок и длинную юбку и повесила и расставила в комнатах и кухне иконы, и перестала здороваться с сыном Г-ва, который был еврей по матери; и Николай Михайлович запил и умер скоропостижно - инсульт; и на его похоронах собралось многое множество родных и знакомых, многие приехали из украинского указанного города, плакали искренне; Татина мама приехала, на нее жаль было смотреть, так она плакала, у нее не одна была причина для таких слез; а Оля с сыном Г-ва, программистом, и с детьми, Филиппом и Дашей, уехали в Америку; а Миша Колисниченко, сын Николая, студент Бауманского известного училища (или уже называлось "техническая академия"?), умер от этой передозировки наркотиков каких-то; и это была еще одна причина у Николая Михайловича для запоя и скоропостижной смерти, и смерть сына не примирила Николая Михайловича с женой; она сказала, что молится и за него, а он махнул рукой - таким жестом, странно похожим на характерный Татин, и пошел в подъезд, как-то страшно согнувшись... Но это все после, после... Он был хороший человек; и если видел, что в ЦДЛ, в этот Дом литераторов, на какой-нибудь фильм интересный и даже и полузапретный не пускают молодых людей, не состоящих в Союзе писателей, он тихонько предлагал провести и говорил дежурным у входа, что это с ним; как член Союза он имел право проводить с собой нечленов, просто так людей; и еще он часто одалживал деньги, и ему не всегда отдавали. Фамилию "Колисниченко" постоянно пытались написать более правильно по-русски - "Колесниченко"; Николай Михайлович исправлял добродушно, с улыбкой такой добродушной; а Тата, когда вместо "и" видела или слышала "е", раздражалась; но любопытно, что и отец, и дочь произносили в подобных случаях одно и то же: "И!.. И!.." - только Николай Михайлович - добродушно-улыбчиво, а Тата - раздраженно и сведя на переносице черные густые брови.