Матвей Петрович Бронштейн - [78]

Бронштейн считал творческий потенциал Ландау явно большим своего, но ложной скромности у него не было. Он не склонен был особенно преуменьшать свои возможности и обладал достаточной уверенностью, чтобы, продумав вопрос, твердо высказать свое мнение, даже «вопреки мнению столь авторитетных физиков, как Нильс Бор и П. Дирак» [81, с. 218].

А. Б. Мигдал, которому в последний год жизни Бронштейна довелось быть его аспирантом, вспоминает, каким он казался слабым и сильным. В бытовых ситуациях, где теоретическая физика не главный компонент, скажем, в трамвайной давке, у крепкого от природы аспиранта невольно возникало желание поддержать под руку, оградить от толпы этого отнюдь не богатырского вида человека. Но ничего подобного такому желанию не возникало, когда Матвей Петрович стремительно выходил к доске или с места азартно включался в дискуссию, фехтуя логикой и остроумием. Тогда становились незаметны его небольшой рост и легкое заикание. Незаметны, впрочем, для тех, кто сам был погружен в события, происходящие на доске и «за ней». А тому, кого эти события интересовали лишь постольку-поскольку, могла показаться весьма комичной картина, как этот «Маленький» (под таким именем вывел его В. Б. Берестецкий [134]) отважно набрасывается на оппонентов, геометрически гораздо более крупных. И этот же — посторонний — наблюдатель должен был удивиться, что маленького роста не замечает сам его обладатель.

Матвей Петрович не отличался крепким здоровьем, несколько раз переболел воспалением легких; но здоровый дух старался сделать здоровее и тело: он с увлечением играл в теннис, учился грести, плавать, ездить на велосипеде.

В Бронштейне можно было увидеть и солидность, и мальчишество. Его называли по имени-отчеству даже многие близкие знакомые, к примеру сестры Канегиссер. И это не казалось странным. Он рано повзрослел, и взрослые манеры не стесняли его. В житейской обстановке, не связанной с наукой, у него была несколько старомодная или провинциальная вежливость, даже учтивость. Он не умел сидеть в присутствии стоящей женщины, была ли это подруга жены или домработница. По привычке, воспитанной еще в родительском доме, всегда был чисто выбрит, причесан и аккуратно одет; обычны были галстук и тройка. Это видно по фотографиям. (Такие внешние и внутренние признаки способствовали закреплению прозвища «Аббат».)

Но фотографии сохранили и другое: плюшевый мишка в руках, косынка на голове. Еще лягушонок на шарже, сделанном во время ядерной конференции 1933 г. Лягушонок был изображен на повязке М. П., которую он носил как секретарь конференции («физический смысл» этого неизвестен).

Мальчишество, насмешливое и резвящееся, было ему присуще так же органически, как и «взрослая» вежливость, только проявлялись они в разных ситуациях. У Д. Д. Иваненко сохранилась открытка, написанная Бронштейном и отправленная 6.11.1934 из Самарканда, где он и Ю. А. Крутков читали лекции:

«Иншаллах! Салам! Димус, отправляясь из Самарканда в Бухару и увидя на вокзале эту открытку, вспомнили о Вас (тебе). Не щадя затрат, закупили и посылаем. Впрочем, остаемся к Вам благосклонны.

Ю. Крутков, М. Бронштейн. 9^огорамазана 1354 года Гиджры»

(на открытке — репродукция картины Ватагина «Горилла»).

Горячая преданность науке, поиску истины заставляли Бронштейна забывать об учтивости, когда речь шла о научной истине. Он внимательно и терпеливо встречал добросовестные вопросы. Но если видел претензии на глубокое понимание без особых на то оснований, да к тому же если претендента природа обделила чувством юмора, то мог быть и ехидно-колючим. Мог, например, специально для незадачливого претендента виртуозно доказать какое-нибудь утверждение, а получив согласие, неумолимо опровергнуть собственное доказательство под смех болельщиков. В кукольной пьесе, которая шла после ядерной конференции 1933 г беспощадно вышутил всех докладчиков подряд.

Он не был «дамой, приятной во всех отношениях»; и не считал себя обязанным нравиться каждому. Как всякая яркая личность, М. П. не у всех вызывал равно добрые чувства. Кого-то раздражала невероятная эрудиция, кому-то было неуютно от свободного его поведения и неуемной иронии. Кое-кто из пострадавших от его насмешливости сохранил и недобрые чувства к нему. Однако иронию он легко направлял не только на других, но и на себя, и поэтому большему числу людей М. П. запомнился доброжелательным и деликатным. За границей применимости этих качеств оказывались носители воинствующего невежества и догматизма. В этих случаях М. П. за словом в карман не лез, выражений особенно не выбирал и не осторожничал, где бы ни находился,— в научном собрании, в трамвае или в кабинете директора издательства. Испытавшие на себе сарказм Бронштейна, естественно, могли приписать ему злонамеренность, что в подобных случаях было не так уж далеко от истины.

С другой стороны,— с совсем другой стороны,— студенты Бронштейна вспоминают, что он был к ним добр, не был требовательным экзаменатором, удивлялся, когда студент обнаруживал знания, и щедро ставил пятерки. Он хорошо понимал, что научить физике нельзя, можно только помочь научиться и что в этом деле поощрение более полезно, чем взыскание.