Матушка-Русь - [23]

Половчанке была отведена светлица на два окна. Вскоре нагрянул боярин с разудалыми молодцами. Во дворе храпели кони, грызлись и лаяли собаки.

Ольстин распахнул ногой дверь, ввалился в избу. Он был в легком кафтане с вытканными на белой парче полумесяцами.

Половчанка бросилась ему в ноги:

— Продай меня князю! Пусти ко князю!

Боярин рассвирепел, глаза расширились, загорелись злобой. Он толкнул ногой половчанку. Подоспевший Тум сграбастал ее в охапку и свалил на скамью. Ольстин сорвал одежды и начал хлестать девушку ременной плетью:

— За князя! За пощечину! За князя! За непокорность!

Тум держал половчанку и сам вздрагивал при каждом ударе.

Не так от боли, как от позора, кричала и билась пленница.

Боярин тотчас же ускакал со всею свитой.

Половчанка слегла в горячке. Тум поил ее настоем трав и шептал заклинания.

— Хворь-хвороба, поди с моего тела во чисто во поле, в зеленые луга, гуляй с ветрами, с буйными вихрями; там жить добро, работать легко, в чем застал, в том и сужу.

Половчанка стала поправляться. Она осунулась, похудела, с тоской смотрела на лес, обступивший двор. Ей было страшно в этом лесу. Чудилось, что за темной хвоей хоронятся страшные дивы, кривоногие и лохматые.

Тум то исчезал на несколько дней, то ходил за ней по пятам, обучал русскому говору, болтал без умолку, хотя она мало что понимала в его речи:

— Есть, к примеру, плакун-трава. Она слезой наливается, когда солнце тучей прикроется. Есть осина-древо, колдунова напасть. Колдуну на могиле вобьют осиновый кол, значит, он из той могилы не встанет. Потому и трепещет осина в безветрие, что колдунова душа под ней ворочается. А есть кукушка-птица, бездомная девица. Полюбилась она соколу степному. Да не смогла жить в согласии: соколу степная ширь надобна, а кукушке дремучий лес. Улетел сокол в свои края, а кукушка осталась в лесу век вековать. Так и живет ни вдова, ни невеста, ни мужняя жена.

Иногда наезжал боярин. Невольница трепетала под его свирепым взглядом. Он заставлял ее ползать на коленях, подавать кушанья, петь половецкие песни. Захмелев, подставлял толстую ногу в узорном сафьяновом сапоге, и она покорно разувала его.

Тум уходил к старому дуплистому дубу у ключа и всю ночь молился.

— Перун, высокий богови! Великий и страшный, ходящий в гору, возводящий облака и ветры от полуденных краев, призывающий воду морскую, сотворяющий молнию и повелевающий дождям омыть лицо земли, производящий нам хлеб и снедь и траву скотам; исторгни гнев свой на мою голову, покарай меня за недобрые помыслы!

Когда отъезжал боярин, Тум зло обзывал половчанку чернорожей басурманкой, заставлял целый день работать, грозил побоями.

Как-то затеял он разговор о том, что в лесу есть тропинки и приведут они, куда захочешь. Конечно, если одна девица пойдет, то сгинет.

Половчанка удивленно глянула на него и ответила:

— Некуда мне идти. Рабыня я.

Тум озлился, хлопнул дверью. Несколько дней пропадал в лесу, но вернулся без добычи.

За избой у ключа под дубом лежала слоистая плита тонкого песчаника. Она обросла шелковистой травой. На этом камне половчанка чистила рыбу. Однажды она увидела, что край плиты разломлен и будто приподнят. Сквозь щель выбивалась нежная зеленая травка.

Невольница удивилась: неужели такая сила жизни заключена в траве, что камень ломит?

— Ты не трава, а боярин не камень, — обругал ее Тум. Запер половчанку в чулан, а у ключа навалил целую гору камней.

Жила половчанка как в полусне. Безропотно делала тяжелую непривычную работу, покорно слушала Тумову ругань.

Вспоминала о князе, но все это было в прошлом — и степь и князь. Это была сказка, которая не повторится. Не придет князь и не вызволит ее.

От боярина прискакал гонец. Привез половецкое дорогое платье и велел невольнице одеваться и ехать с ним.

Тум услужливо помог ему спешиться, начал выспрашивать, куда повезет невольницу.

— Говорят, на пиру у самого черниговского князя хочет показать ее боярин.

Когда половчанка и гонец были уже далеко от ловчей избы, над лесом взвился клуб дыма. Светлый игрушечный теремок пылал, как свеча.

ЗАПЕЛИ ГУСЛИ

Есть у персов злое присловие. Человек, обидевший владеющего пером, падает и встает горбатым. Удар меча делает рубец, удар слова — сокрушает кости.

Тучный Ольстин сидел на пиру у князя черниговского. Под медовым хмелем похвалялись мужики именитые и бояре думные: кто славой воинской, кто теремной роскошью. Только хитрый воевода щурил глазки да ухмылялся в бороду. Лоснились жиром побагровевшие от вина щеки.

За то и любил его Ярослав, что умел боярин ко времени слово сказать. Кого хочешь обведет Ольстин вокруг пальца, а себя и князя в накладе не оставит.

— Что приумолк? — спросил Ярослав, сидевший во главе стола. — Разве мало у тебя чести или богатства?

— Не больше, чем у других, — скромно ответил боярин, — разве что пленницей похвалиться, ханской дочерью, что отбил у поганых.

Он махнул слуге. Отворилась дверь, вошла черноглазая половчанка. Быстрым взором окинула она гостей, ища кого-то, с печалью потупилась, будто потухла.

Гости зашумели восторженно, у князя жадностью очи зажглись.

— Подойди ко мне, горлица!

Пленница не двигалась. Два дружинника подхватили ее, подвели к князю. Ольстин, чуя, что, дал промашку, поспешно сказал: