Матросская революция - [22]

При этом никаких реальных фактов современники, как и историки советского времени, относительно руководства расправами над офицерами именно эсерами представить так и не смогли. Поэтому однозначно обвинять социал-революционеров в организации матросских самосудов было бы неправильно. Уверен, что если бы к власти пришли эсеры, то с такой же легкостью в самосудах они обвинили бы большевиков.

Что касается победителей-большевиков, то сами они выставляли себя единственно последовательными противниками творимых преступлений. Увы, но мы вынуждены признать, что в феврале 1917 года, да и в последующие месяцы этого шального года, о сохранении жизни офицерам и большевики, и руководители всех других революционных организаций думали меньше всего. Их задача была совершенно иной — любой ценой завоевать авторитет серди матросских масс. И если матросы желали крови своих бывших начальников, то почему бы не разрешить им напиться ее вдоволь? Главное, чтобы они при этом сохранили свою революционную активность и преданность именно их партии.

Десятилетие спустя, с приходом к власти И.В. Сталина и постепенной переориентацией общественного сознания с интернациональных идей на национальные приоритеты, о романтике «красного террора», а вместе с ним и о наиболее одиозных убийствах, вообще старались больше помалкивать. В более же поздние годы историки партии прилагали уже максимальные усилия, чтобы как-то обелить в глазах общественности сам кровавый террор и его «героев», ссылаясь при этом на неизбежность революционного процесса, психологию толпы и провокационное поведение самих жертв. Так искусственно создавался миф о неотвратимых закономерностях кровавых расправ при социальных переворотах.

При этом если в мемуарах 20-х и отчасти 30-х годов бывшие матросы революции порой с упоением описывали расправы над офицерами и свое в них участие, то затем тон матросских воспоминаний так же резко сменился. Теперь ветераны революции писали, в соответствии с установками высших инстанций, что все убийцы офицеров были исключительно анархистами и эсерами, а то и вовсе откровенно уголовными элементами, поэтому партия большевиков никакой ответственности за этих подонков не несет. Что касается самих «идейных большевиков», которыми, разумеется, являлись все без исключения авторы мемуаров, то они, разумеется, уже тогда всеми силами боролись со стихийными самосудами и до хрипоты осуждали подлых убийц на митингах, а то и вовсе где-то отсутствовали и ничего не ведали.

Вот, к примеру, весьма характерные воспоминания «старого большевика» Ф.Ф. Раскольникова, написанные им в 30-е годы: «Буржуазные газеты с бешеным ожесточением приписывали расстрелы кронштадтских офицеров нашей партии, в частности, возлагали ответственность на меня. Но я приехал в Кронштадт уже после того, как закончилась полоса стихийных расправ. Что касается нашей партии, то она, едва лишь овладев кронштадтскими массами, немедленно повела энергичную борьбу с самосудами. Расстрелы офицеров... носили абсолютно стихийный характер, и к ним наша партия ни с какой стороны не причастна». Почти слово в слово мы можем прочитать такие же заверения у главного матроса-большевика П.Е. Дыбенко в его воспоминаниях 30-х годов «Из недр царского флота к Великому Октябрю» и у многих других. Верить или не верить таким воспоминаниям, дело каждого.

Несмотря на это, периодически, даже в серьезных академических изданиях, снова возвращались к старым оценкам. Уже в период нового развала отечественной государственности в 1987 году в моем родном журнале «Морской сборник» в статьях, посвященных 70-летию февральско-мартовских революционных событий, писалось: «В грозовом семнадцатом под руководством большевистской партии военные моряки приняли активное участие в свержении царского самодержавия...» Далее рассказывалось в основном о восстании в Кронштадте — в том духе, что началось оно по плану и по сигналу большевиков, что «повсюду были установлены засады с пулеметами», что «оказавшие сопротивление монархисты были убиты». Такое освещение событий отражало официальную точку зрения советских историков на Февральскую революцию, озабоченных, прежде всего, тем как бы, не преуменьшить организующую роль большевиков и не преувеличить фактор стихийности.

Кто же были конкретными исполнителями убийств? Здесь следует согласиться с тем, что в роли конкретных убийц преобладали уголовно-деклассированные элементы. За этой констатацией стоят не нынешние умозаключения, сделанные исходя из общего пересмотра отношения к революции, а факты, на которые начали обращать внимание революционеры еще в 1917 году. По мере развития революции, когда все больше обнаруживался вред левого экстремизма, большевики и экипажи стали замечать, что те из матросов, кто были склонны к воровству и прочей уголовщине, особенно требовали офицерской крови в февральско-мартовские дни. Они это делали и в дальнейшем, стараясь ультрареволюционностью прикрыть свои неблаговидные наклонности. Принципиальным является то, что среди убийц офицеров были не настоящие революционеры, если считать февральско-мартовские самосуды вооруженной борьбой между революционерами и защитниками самодержавия; и даже не известные своей недисциплинированностью матросы. Скорее среди них были ранее малозаметные матросы, «темные личности» и матросы, чуть ли не наиболее известные своей монархичностью. С одной стороны, они также стремились своей ультрареволюционностью прикрыть прежний монархизм.