Матрос с Гибралтара - [32]

— Можно заставить себя интересоваться чем угодно,— проговорила она,— даже Гражданским состоянием. Уж на что ты был полным ничтожеством, самым круглым идиотом во всем министерстве, а ведь удалось же мне интересоваться тобой целых два года.

Она сказала это с глубокой убежденностью и без особой злости.

— А что, я, правда, был самым круглым идиотом во всем министерстве?

— Да это всем известно.

— Надо же, наверное, тебе приходилось нелегко,— проговорил я.

Я был так же чистосердечен, как и она, и от нее это не укрылось. Она ничего не ответила.

— Присядь-ка вот сюда, ко мне на кровать,— ласково проговорил я,— и расскажи, как же тебе это все-таки удалось.

Она даже не пошевельнулась, так и оставаясь стоять у камина.

— Сама не знаю,— призналась она наконец тоном, в котором не сквозило ни малейшего притворства.

— Знаешь, а мне это никогда даже не приходило в голову. Надо же, какая ты сильная.

Она бросила на меня недоверчивый взгляд, но увидела, что я весь так и сочусь доброжелательством.

— Да нет,— пробормотала она, потом, чуть поколебавшись, добавила: — Все не совсем так, просто я к тебе привыкла, вот и все, и потом, я надеялась…

— На что?

— Что ты переменишься.

Она с минуту выждала, потом опять без всякого притворства спросила:

— Чудо, о котором ты говорил, эта женщина?

— Да нет — то, что я наконец решился уйти из Гражданского состояния. Я принял это решение во Флоренции, а тогда я еще даже не подозревал о ее существовании.

— Но ведь когда ты ее увидел, эту женщину, ты стал еще больше уверен, правда?

— Трудно сказать, не знаю, мог ли я стать еще больше уверен. Просто она оказалась здесь со своей яхтой, вот я и подумал, у меня есть крохотный шанс, что она возьмет меня с собой.

— Мужчины, которые рассчитывают на женщин, чтобы выпутаться из своих проблем, самые настоящие подонки,— произнесла она.

— Да, знаю, так говорят,— возразил я,— хотя мне всегда казалось, что это немного глупо. Ведь если разобраться, я никогда не понимал, почему все так считают?

— Только одни подонки и трусы,— продолжила она, не слушая меня.— Хотя, если разобраться, их и мужчинами-то не назовешь.

— Что ж, может, так оно и есть,— согласился я,— какая мне разница…

— Да это понял бы любой нормальный мужчина.

— Но ведь когда я решил остаться, это было еще во Флоренции, я тогда и понятия не имел, что она существует на свете.

— И что же, будешь драить ей палубы?

— Знаешь, теперь у меня уже не осталось никаких амбиций, как, бывало, раньше.

Вне себя, она как подкошенная рухнула на кровать. Потом, отчеканивая каждое слово, изрекла:

— Вот уж никогда бы не подумала, что ты сможешь пасть так низко.

Я не мог больше усидеть на месте. И снова улегся.

— И все-таки самым большим подонком я был, пока служил в Гражданском состоянии,— проговорил я наконец,— даже с тобой, ты права, с тобой я тоже вел себя как самый настоящий подонок. Я был таким несчастным.

— А я, думаешь, я была счастлива, да?

— Все-таки ты была не такой несчастной, как я. Ведь если бы ты была такой же несчастной, разве ты смогла бы стирать мне рубашки?..

— И что же, надеешься найти свое счастье, когда будешь драить ей палубы, так, что ли?

— Да я и сам не знаю. Во всяком случае, корабль — это такое место, где по крайней мере нет никаких бумаг, никаких регистров.

— Идиот несчастный,— проговорила она,— он еще говорит о каком-то счастье, похоже, ты и в этом-то разобрался ничуть не лучше, чем во всем остальном.

— Но ведь даже ты сама,— дерзнул я,— часто говоришь о счастье человечества.

— Это правда,— подтвердила она,— я верю в счастье.

— Да, я знаю,— заметил я,— в труде и достойной жизни.

Она поднялась, уверенная в себе, столь же непоколебимая, как и обычно. У меня уже пропала всякая охота отвечать ей и вообще что бы то ни было разъяснять. Она сделала вид, будто собралась уходить, потом остановилась и как-то устало заметила:

— Небось это все ее денежки, вот чем она тебя так приворожила, эта шлюха, так, что ли?

— Очень может быть,— согласился я,— должно быть, так оно и есть.

Она снова направилась к двери, потом опять остановилась. У нее было лицо без всякого выражения, начисто умытое слезами.

— Так что, значит, это правда? Все кончено?

— Ты будешь счастлива,— пообещал я.

Но я был несколько обескуражен. Мне уже не казалось, что она когда-нибудь и вправду будет счастлива, кроме того, мне было совершенно все равно, будет она когда-нибудь счастлива или нет.

— Раз так,— проговорила она,— тогда я уеду сегодня вечерним поездом.

Я ничего не ответил. Она слегка поколебалась, потом добавила:

— Это правда, насчет яхты? Ты что, действительно собираешься уплыть на ней?

— Один шанс из тысячи,— ответил я.

— А если она не захочет тебя взять?

— Какая разница.

Она уже взялась за ручку двери. Я не видел ничего, кроме этой неподвижной руки, которая все никак не могла решиться.

— Надеюсь, ты хотя бы проводишь меня на вокзал?

— Нет! — заорал я.— Нет, никуда я тебя не провожу, об одном прошу, исчезни ты отсюда, и чем скорей, тем лучше.

Она глянула на меня какими-то совсем помертвевшими глазами.

— Мне жаль тебя,— проговорила [она].

И вышла из комнаты.

Я немного выждал, пока в тишине гостиницы не хлопнула дверь. Наконец она хлопнула, громко. После этого я встал, скинул туфли и босиком спустился по лестнице. Добравшись до задней двери, снова обулся и вышел на улицу. Судя по всему, было часа два. Все предавались послеобеденной сиесте. Улицы поселка выглядели пустынными, было самое жаркое время дня. Я зашагал по тропинке вдоль реки, в направлении, противоположном морю, в ту сторону, где были сады и оливковые плантации. Я так еще до конца и не протрезвел, честно говоря, я был пьян в стельку все время, пока мы с ней разговаривали. В кромешной тьме моего сознания теплилась только одна светлая мысль — как бы убраться подальше от гостиницы. Я потерпел такое сокрушительное поражение, что даже не мог оценить его размеров. Теперь я стал свободным мужчиной, без женщины, без обязательств, кроме одного — стать наконец счастливым. Но, спроси кто-нибудь у этого мужчины, почему это он вдруг ни с того ни с сего вздумал расстаться с Гражданским состоянием, я бы не смог ответить ничего вразумительного. Я только что порвал с миром счастья в труде и достойной жизни, потому что мне так и не удалось убедить его в своем несчастье. Короче говоря, судьба моя больше не зависела ни от кого, кроме меня самого, а дела мои отныне касались только меня и никого другого. От жары вино снова ударило мне в голову, и я почувствовал, как опять пьянею. В какой-то момент я остановился и попытался достойным образом поблевать. Но это мне так и не удалось — я никогда не умел ни блевать, ни умерять своих желаний, именно этого-то всегда так недоставало в моем воспитании, и именно этому-то я и был обязан многими своими бедами. Я попробовал еще раз. Опять не получилось. Тогда я решил чуть-чуть переместиться. Шел я с трудом, еле-еле — этот свободный мужчина был тяжелым, как смерть. Во всем теле у меня циркулировало вино, оно уже смешалось с кровью, и мне приходилось передвигаться вместе с ним, все таскать и таскать за собой, пока не отолью и оно не выйдет наружу вместе с мочой. Мне оставалось только ждать. Ждать, пока я не отолью это вино, ждать, пока не уйдет поезд, ждать, пока я не научусь нести в себе это тяжкое бремя свободы. Это ведь вино свободы так опоило меня. Я чувствовал, как сердце проталкивало эту блевотину аж до самых ног, горящих от бесконечной ходьбы.