Матрица войны - [49]

Внизу, у подиума, было немноголюдно, и это означало, что собрался ограниченный, избранный круг почитателей кутюрье. Их избранность, аристократичность проявлялись в особом стиле общения. В объятиях, поцелуях, в нарочитом позировании перед фотокамерами, в слюдяном блеске женских украшений, в небрежной красоте мужских костюмов, в едва заметном мерцании серебристой пыльцы, которой все они были посыпаны. Подиум был пуст, озарен лампами, как операционный стол. Вокруг него, готовые для поздравлений и славословий, краснели букеты роз, искрились фотообъективы.

– Они похожи на красивых рыбок в аквариуме, – рассматривала их Даша. – Они никогда не видели океана, их вывели в искусственных условиях. Если их лишить аплодисментов, букетов и поздравлений, они сразу погибнут. Поаплодируем им! – Она негромко захлопала в ладоши, и на ее лице появилась милая смешная гримаса.

Он согласился с ней. Согласился рассматривать их как экзотических существ, чье хрупкое пребывание в мире сводилось к тому, чтобы придавать этому миру легкость, непрочную красоту, краткосрочную необременительную нарядность. Их эфемерное поблескивание и трепетание напоминало танец полупрозрачных насекомых, толпящихся под ночным фонарем. Он был благодарен Даше за это определение. Был благодарен им за их хрупкий непродолжительный танец.

Среди зрителей выделялся сам кутюрье, по обилию окружавших его букетов, по частоте мерцающих вспышек, по траекториям подходивших гостей, спешивших принести ему дань поклонения. Маленький, почти лилипут, с большой улыбающейся головой, где толпились непрерывные образы, которые он воплощал в шелка, меха, драгоценные ткани, расписные материи. Он был всегда неприятен Белосельцеву, раздражал своим жеманством, болезненной женственностью, тончайшим пороком, который изливался из создаваемых им коллекций. Сами коллекции казались непрерывно рождавшимися, искусственно синтезированными формами жизни. Едва родившись, тут же умирали, не способные излететь из-под аметистовых прожекторов во внешний мир, где шли сражения, возводились города и заводы, взлетали самолеты, бурлили революции и восстания. Казалось, кутюрье был сочной, выкормленной калорийным нектаром маткой, которая, поводя своим толстеньким чутким тельцем, непрерывно откладывала яички. Из них, под воздействием влаги, тепла и света, выводились прекрасные однодневки. Вылетали в озаренный воздух и тут же, соприкасаясь с миром, умирали, устилали подиум прозрачным сором опавших крыльев.

Теперь же Белосельцев не испытывал к нему антипатии. Напротив, был благодарен за то, что этот маленький изящный человек, с тяжелой, глазастой, как у бабочки, головой, милостиво согласился развлечь его и Дашу. Доверчиво, надеясь на их доброжелательное отношение, готовился показать свое сокровенное творчество.

– Как бы мне хотелось послушать, о чем они говорят, – сказала Даша. – Должно быть, комплименты друг другу. Скажите мне комплимент.

– Вы молодая, красивая и очень чуткая. Мне кажется, вы знаете так много, мне у вас хочется учиться. Вы мой учитель, а я ваш смиренный и преданный ученик.

– Вот если бы принимали меня в университет вы, а не тот ограниченный черствый сухарь, который требовал одни даты да имена князей и царей!

Им принесли вино. Официант показал Белосельцеву черную, с красно-золотой наклейкой бутылку кахетинского. Крепко, быстро ввинтил штопор. Ухватил бутыль белоснежной салфеткой. Ловко и картинно откупорил ее, показав Белосельцеву розоватую, пропитанную винными парами пробку с фирменным темным тавром. Легонько плеснул вино на дно круглого бокала. Белосельцев, следуя ритуалу, со всей серьезностью отпил терпкий душистый глоток. Удовлетворенно кивнул. Только после этого официант осторожно, словно драгоценный светильник, понес бутылку над столом. Наполнил два бокала, стряхнул на салфетку розовую, расплывшуюся каплю.

– За что мы выпьем? – спросила она, поднося круглое стекло к лицу, вдыхая витавший над бокалом аромат.

– За нечаянную радость. – Он приблизил свой стеклянный наполовину наполненный шар к ее стеклянной сфере, в которой, черно-красное, качалось вино. – Ничто не предвещало вашего появления. Жара, тоска. Москва, как пустыня Калахари. И вдруг вы, будто чистый дождь.

– Сегодня будет дождь, – сказала она, чокаясь с ним, дожидаясь, когда улетит легкий, стеклянный звук. – Я чувствую, будет дождь.

И уже несли блюда с пышной зеленью, фиолетовыми сочными травами, голубыми, воскового цвета стеблями, на которых, словно плюмажи, кудрявились душистые листья. Им сопутствовали горячие, пахнущие овечьим творогом хачапури, острые, с огненной приправой, сациви, белые, гладкие, окутанные паром и мясным духом хинкали, теплый слоистый лаваш. И где-то в глубине бархатных сумерек, на жаровнях, шипел, капал на угли розовым соком пронзенный шампурами шашлык.

– Мы видели с вами сегодня «Черный квадрат», – сказала она, держа за тонкую ножку бокал. – Мы видели сегодня ад. Я знаю, что такое ад. Мне кажется иногда, что мои детские кошмары никуда не делись, подстерегают меня. Сейчас откроется железная черная крышка, и все хвостатые чудовища, все зубатые образины кинутся на меня. Были такие дни – моя неудача, тоска, все постыло, жить не хотелось. Хотелось взойти на Крымский мост и кинуться в реку. Спуститься в метро и броситься под поезд. Так бы и случилось, если бы не вы. Вы меня выхватили из ада. Вы меня от смерти избавили. Ваш мягкий домашний халат, когда я его накинула, он был как доспех, как кольчуга, недоступные адским силам.