Материнский кров - [72]

Ульяна тоже встала, собираясь проводить гостью.

Во дворе Мария шепнула:

— Гурам, когда маракувал с бомажкой, твою фамилию спрашивал…

— И ты сказала?

— Сказала. И тот, шо допрашувал в комендатуре, спросил за тебя, чи не замечала я шось такого, як ото немцам пособляла Дуська Удовенчиха и Лидка Воловичиха. «Не, кажу, такого не было за Полукаренчихою…»

— Уважила…

— Ой тошно-лихо, уже и перед сусидкою виноватая. На грец бы мне сдалась та Гурамова грамотка?.. — Мария подцепила ведра на коромысло, прошла в калитку боком. Следов слез и трудного разговора уже не было на ее свежем лице; блестел на солнце цветастый платок, щурились от яркого света синие глаза — бойкая бабенка, да и только, пойдет сейчас по переулку с полными ведрами на коромысле, щедра на улыбку, востра на язычок…

9

Ульяну вызвали в комендатуру. На следователе был новый офицерский китель и новые погоны со звездочками, и сам он показался ей новым человеком, с каким еще ни разу в жизни не встречалась и не водила знакомства, не вела разговоров. Хотелось с первых слов узнать, как зовут этого молодого офицера, из каких он мест родом, какая у него семья, тогда и о себе можно рассказать.

В кабинет никто не входил. Ульяна сидела напротив следователя, не знала, куда деть свои руки и можно ли ей снять фуфайку или хотя бы расслабить на шее моток головного платка.

Надумки отвлекали ее от вопросов к себе, так уж привыкла, бывая в гостях, думать о том, как живут в этой хате, какой правят устав и каковы сами хозяева. Тут, конечно, была не хата, комендатуры для чего-то другого затеяны, не для человеческой жизни и доброго гостеванья, но все ж таки люди и сюда приходят каждый со своим, с чем из-под своего крова вышел на общее дело.

Неизвестно, как долго бы она плутала в своих мыслях, коротая время перед началом допроса. Следователь наконец поднял глаза от бумаг и, строго спросив фамилию, имя и отчество, потребовал рассказать о себе все: кто родители, сколько братьев и сестер, где они, как вели себя в гражданскую войну, как относились к колхозам, кто и почему оставался на оккупированной немцами территории.

— Отвечать кратко, говорить только правду.

— То ж давно было — гражданская и колхозы? Рази ж я, неграмотная дивчина, понимала, шо вокруг на гражданской войне творилось и в станице, и десь ще? Знаю, шо людей богато под кресты поклали на горе и в гражданскую войну, и при колхозах. Всех родичей по именам называть? Может, за поминальной грамоткою сбегаю до хаты?

— Гражданка Полукаренко, вопросы здесь задаю я!

— Та вы ж спрашуете, хто зна шо…

— С полицаем Воловиком была связана?

Ее всю передернуло.

— Связана? Шо я, по-вашему, шалава? Спросите людей с нашей улицы, они скажут, а я с-за того выхлюстня чуть под немецьку пулю не угодила… А сынок мой досе в безвисти блукае…

— Спросим, если понадобится, и об этом. А сейчас отвечайте: бутылку самогона носили ему? Задабривали предателя? Или все по порядку вам прочитать? — следователь прошелестел от стола какими-то бумагами, их он, наверно, и читал так долго перед началом допроса. — И про сына вашего, и про корову, которая у вас почему-то целехонькой осталась, когда немцы у всех отбирали… — Последовала пауза, следователь искал в канцелярской папке нужную бумажку. — И про то, через кого немцы о разведчиках узнали, нам известно… Вот заявление красноармейца Гурама Алиева, оно вас касается, гражданка Полукаренко. Пишет он по-русски не очень грамотно, но пишет правду, ему мы верим как защитнику Родины. — И следователь начал читать: «Наш рота получил приказ на разведка бой станица Псекупская. Мы не баялся, бежал атака, стрелял винтовка. Немец пускал ракета, кидал мина и шрапнель, но мы ворвался станица. Приказ командира рота выпалнил бальшой кровью, назад нилзя. Я сидел да утра табачный сушилка. Када замерз и хател кушать, хадил хата гражданка Полукаренко. Ныхароший женщин прагнал свой асвабадитель и астался раб. Я нашел пустой хата и ждал там сваих. Нас прятался пять чилавек. Кушать не был, салдат мерз, кругом немиц. Ныхароший чилавек местный люди выдавал нас. Немиц кидал нас граната, мы прятался, адин ранен. Пят сутак ничего пит и кушать. Салдат савсем аслап и чуть не умер галодный смерть, а я памарозил ноги. Так нилзя. Ныхароший чилавек не живи за эта! Смерть предателям!»

Следователь выкрикнул последние слова так громко, будто произнес их на митинге или перед большим солдатским строем дочитал приговор. И как об истине, проясненной теперь до конца, сказал напоследок:

— Все написано верно, отпираться бесполезно вам, Полукаренко. Придется отвечать за связь с врагом трудового народа.

— Ни на себя, ни на людей я брехать так никогда не буду. Шо хотите со мною вы тут ни сотворите, — обронила Ульяна тяжелые, как камни, слова.

Ее продержали в комендатуре около четырех часов.

Приводили на очную ставку Воловика, и тот подтвердил, что Ульяна приходила к нему с бутылкой самогонки домой, а потом ездила в город торговать картошкой. Как ни доказывала она, что бывший полицай «брешет, як поганый кобель, абы и другие люди подлы были, не один он со своею сучкою», ей не верили.

Верка Устинчиха рассказала на следствии, как она первая обнаружила в своей хате русских разведчиков, когда пришла на подворье кормить корову, как разведчики откликнулись и подали ей с горища сено, предупредив, чтоб она не выдала военной тайны, и попросив у нее еды, как немцы отняли у нее корову. На Веркины показания обратили мало внимания, мол, тебя тогда возле хаты не было, когда немцы кинули на горище гранату. Твоя вина, гражданка Устинова, в том, что ты разгласила военную тайну и оставила без пищи советских воинов, преднамеренно обрекла их на голодную смерть.