Материнский кров - [54]

Митя сидел на койке и молчал.

«Сыночко, родной, спроси шо-нибудь!.. Говори… Может, последние твои слова услышу…»

Ульяна тянулась к сыну, хватала сына глазами, как голодная, как перед казнью выхватывают последнее из уходящей жизни. Сколько сил ей стоило сдержаться… Если б только Митя знал, если б догадался узнать…

— Сховайся пока у Тайки… Где Лабунины в Пашковке живут, ты знаешь? Должен знать… — Ульяна торопилась. Какая-то мелькнувшая у окна тень человека заставила ее отпрянуть к простенку — то прошел по двору один из немцев-постойщиков. — Тикай, сынок, щас до Тайки… Я тебя сама найду… Не у Тайки, так в Пашковке… Всю землю пройду… Иди ж, а то поймают тут обоих… — она сама сорвала с гвоздя Митину фуфайку, накинула ему на плечи. Рукава извивались, подпрыгивали. Митя хотел скорее протолкнуть туда кулаки. Ульяна обхватила последний раз сыново лицо, обцеловала, выдохнула стон: — Ти-кай-а-а-ай! И уже через окно: — Родненьки-и-ий… живая найду-у-у-у…

Воловик вернулся вместе со старостой Плужником и гаркнул:

— Руки до горы, падло!

Все, думала Ульяна, живой, паразиты, не выпустят. Не плакала, не просила простить. Об одном жалела — Митя остается один, пропасть может сынок без ее материнского нагляда. Молча выходила с поднятыми руками из своей хаты, ни о чем не спросила полицаев, пока гнали ее до комендатуры. Шла навстречу осеннему солнцу, встающему за дальней пологой кромкой гор, не щурила глаза и на родимую станицу смотрела прощально. Холодный иней еще студил землю, не истаял с крыш хат, мелкой солью взблескивал на кровлях, деревьях, траве, уже прижухлых, будто до времени состарившихся, и на подворьях Ульяна не заметила ни одного молодого лица, а старухи, вставшие по привычке рано, отводили от нее глаза — арестантов всегда осуждали в станице.

6

В комнате, куда Ульяну ввели, за столом сидел в белой черкеске Якубский. Он просматривал какие-то бумаги, голову наклонил низко, лица почти не было заметно, только известная всей станице прическа выдавала в нем прежнего школьного учителя — волосы были теми же прямыми и зачесанными назад, сливались одинаковым цветом с черкеской, но были сейчас обрезаны короче и чем-то смазаны, будто для того, чтоб поспешнее снимать с них кубанку перед немцами и не портить прическу. «Ты не просто опять на военную службу вернулся — ты к немецким ворогам перекинулся, — смотрела на Якубского Ульяна. — А может, и Алексей не в безвисть пропал на гражданской войне, а ушел с кадетами за границу и тоже вернется в станицу для того же? И Матвий в плену мог немецкую винтовку взять в руки? Та такого брата и такого мужа я до скончания веку откину от глаз и плюну: «Не нужны вы мне теперь, прихлюстни немецки!..»

— Одну взяли? А где ее сын? — Якубский спрашивал полицаев, но смотрел на Ульяну, изучал, готовил и ей вопросы. Привычка к власти над людьми всегда оставалась в нем, сейчас Якубский упивался ею за все двадцать лет своей вынужденной скрытной жизни. Теперь он не на школьном уроке допрашивал малых, теперь он калифствовал над всей жизнью станичников и спешил показать свою власть.

— Ты шо ж, стерво, в своей хате устроила? — спросил он вкрадчивым тоном и начал приподниматься над столом, а в серых глазах уже волчья жажда крови взблескивала, за сомкнутыми губами крепкие зубы скрежетнули.

— А вы не обзывайтесь! — отбила первый наскок Ульяна, невольно подаваясь вперед, в словесной перепалке она была не из слабых. — То по закону митревская суббота была, именины сыновы.

— Шо? — Якубский крутнул к ней ухо, будто ответ ученика не понял на уроке. — Дмитриевскую святую субботу знаешь? И преподобного Сергия Радонежского? И Куликово поле? Та я ж тебе напомню и про макарьев день! И великомучениц из княжьих и царских фамилий заставлю молитвами оживить!..

— На то я не самоправна…

— Шо?

— Не самоправна людей с того свету вертать…

— Молчать! — Якубский схватил со стола плетку, подбежал к Ульяне и ткнул ей рукоятью под губы, придержал, чтоб она не могла ничего сказать и допрос на спор не переводила, даже провернул рукоять, чтоб удар получился с оттяжкой. — С большевистских газет грамоту уразумела? Кто принес в твою хату? Кто по станице раскидал? Кто?..

Якубский кричал и угрожал долго, махал плеткой перед лицом Ульяны и в конце концов объявил, что наказывает штрафом в сто марок и месячной принудиловкой.

Запомнилась ей эта принудиловка, отольются Якубскому и другим ворогам людские горючие слезы!

Работа была подконвойная, тянулась с утра до вечера, как у невольников, и никак не оплачивалась. По немецкой команде в комендатуре строили невольников, куда-нибудь уводили с конвойным немцем или увозили и туда же, в комендатуру, возвращали. Никто не знал, будет ли работать после утренней команды, на допрос ли потянут, оставят ли жить, убьют ли, отпустят ли на ночеву в свою хату. А каждая невольница была матерью и главной хозяйкой, на подворье и в хате ждали ее дети, сиротское горе с утра до вечера мыкали, от домашней работы отвыкали ее руки, горькие думы затесями морщин секли губы, сушили глаза. Печальнее нет материнской неволи в лихую годину войны. Неволя у родимого крова во сто крат горше, от нее стареет земля, древо жизни усыхает на корню…