Материнский кров - [39]

Ближе к вечеру в тот первый день захвата станицы немцами со стороны Калужской станицы въехала в Псекупскую рессорная выездная линейка. Мосток через Холодный ерик минула, пострекотала по бревнам настила и дальше катит, пыльцой слегка соря. На линейке сидел, свесив ноги в хромовых сапогах и сломив лакированный козырек фуражки на глаза (жара напекла, нажгла за день зрение), штабной сомлевший офицер, и ездовой сморился не меньше своего начальника, конями правил кое-как, ноги спустил по другую сторону тарантаса, подремывал на ходу. Встряхнулись оба от немецкого окрика: «Хальт!» Это из-за Одаркиной хаты выскочили два немца на дорогу. К офицеру сразу потянулись, на воротник гимнастерки засмотрелись, что там за знаки отличия: шпалы, ромбики, кубари? Возница гимнастеркой голову накрыл и вдруг прыгнул зайцем в дорожную пыль. Замелькал голой спиной и подошвами больших солдатских ботинок молодой хлопец, уносил себя на крыльях страха от смерти. Да не только себя спас — еще и машину, битком набитую красноармейцами, остановил, быстро-быстро та развернулась и помчалась в обратную сторону, туда и стрельнуть никто из немцев не успел.

— Шо значит — судьба у военных людей. Не пожалкувал ездовик ту гимнастерку — зато живым до своих до-бег… Немцы думали, он шось страшное им под ноги кинул. Пока за коней ховались, пока ждали, рванет чи не рванет из кинутой гимнастерки граната… А мы Матвия уже ж запечатали, кончили ждать… Вы, кума, до годовины черною головою будете ходить чи до митревской недели, шо в октябре, Томильчиха сказала?..

Ульяна слушала Одаркину колючую воркотню и прощала за главное: любит сестра Матвея, любит и даже накормила, мол, и напоила людей за Матвея, считая живым. Вот и побалакали о кровнике и помирились, сами роднее стали. Лихую годину не передюжить, если в одиночку колотиться.

Они еще повспоминали свои обиды на немцев. О шапке Матвеевой пожалели (память была, могла Мите пригодиться), а над Одаркиными рассказами и посмеяться было бы иной раз не грех, но всему свое время. В ту пору день, прожитый без слез, казался праздником.

9

В августе Псекупс обычно глубеет, может в один день вдруг вспучиться и выплеснуться из берегов. Этим посушным летом такой напасти от речки никто не ожидал — много надо было дождевой и снеговой воды, чтобы Псекупс добрал хотя бы то, что выпило из него знойное солнце, а уж наводнения — нет, пустая думка. Грозы несколько раз стреляли коротко, проливали наскокливые дожди и отходили. Полянский брод был по-прежнему сухим, теперь тут стал главный перевоз немцев, просачивающихся в горы, чтобы выйти к Черному морю в районе Туапсе. Под Новороссийском, по слухам, их остановили наши войска и не пускали дальше вдоль побережья.

Ульянины постойщики несли у Полянского брода караульную службу. Нашествие немцев до закубанского предгорья целый год задерживали красноармейцы, и от партизан вражья сила несла урон, а отсюда в двух шагах были лесистые горы, ущелья — как не ждать оттуда лихого ночного налета партизан? Ждали их немцы и боялись, выставляли секретные посты и караулы, всю ночь слонялись немецкие патрули по станичным улицам. «Хальт! Хенде хох! Ком хир!» — весь этот набор немецких слов станичники усвоили в первые же дни оккупации и опасались выходить из хат с наступлением темноты: каждый мирный житель был для немцев ночью «партизан».

Для Ульяны августовские ночи сделались настоящей пыткой. Днем она себе и по хозяйству работу находила, и с Ольгиной дочкой нянчилась, отвлекала тревогу о Мите. Ночью от материнских дум никуда деться не могла. Чего только не приходило ей в голову! И все предчувствия были плохими, гнали сон, солеными слезами изъели глаза. Откуда только и выжимала их боль — иссушило знойное лето ее плоть, все соки выпарило, кожу дочерна прожгло.

Все ей чудились под окнами шаги, голос Мити звал ее, и она вскакивала среди ночи, вглядываясь в темень, напряженно ждала: вдруг не пригрезилось и сын войдет сейчас в хату, скажет: «Здравствуйте, мамо!» Сколько раз просыпалась так, не смыкала глаз до утра, и день наступивший был еще одним днем ожидания сына. «Ой, сыночек мой! Сколько думок о тебе уже мать передумала… Уже ж очи мои повымарювались выглядать тебя… Где ты, сынко? Если не можно тебе вернуться в материну хату, так подай хоть весточку-у-у… Знал бы ты, как трудно матери ждать в лихую годину, как сердце сатанеет, кровью обливается-а-а… Может, укрылся у добрых людей? А весточку через фронт не перекинешь с нашей стороны…» Как через глухую стену через немцев к своему сыну толкалась, ушибленная, ослабевшая, давилась молчаливыми слезами и богу напрасно молилась — жестоким был к ней в эти черные ночи бог…

Такой слабой она никогда в жизни, наверно, не была. В голодные года молодостью выдюжила, заботой о пропитании для малых деток своих, а теперь еды хватало пока, и Ольгина дочка не обременяла уходом, но годы уже не те, и нервы износились, как нитки на старой рубахе, то там лопнут, то в другом месте разошлись швы — плечо вдруг заболит, крестец, ноги охолонут в жаркий день… И сжималось спазмами сердце — этой хвори опасалась больше всякой другой. Сорок лет — бабий век… Ее сердце три таких века отработало, потому что много людей прожило в нем, и сейчас было не пусто. Дождусь Митю, дожду-у-сь… И Оле дочку с рук на руки передам… Заваривала настой пустырника, врачевала сама себя и жила дальше. «Живу, сыночек мой, живу-у-у!..»