Материнский кров - [35]

— А Стрекота с нами и балакать не хочет, — рассказывала Орька Кустенчиха. — Как попадется навстречу — усищи вспучит, як наче мышу в зубах несет, и мимо молчком шкандыб, шкандыб. — Орька надувала свои смуглые щеки, закрывала верхней толстой губой узкий крючковатый нос и выхрамывала в сторону. Ульяне было не до смеха и шуток. Она с Митей весь день прощалась и не могла по-настоящему проститься, чтоб скрылся как за поворот, совсем чтоб не видели глаза. «Я тебя тоже помню, сынко, всего-всего помню, до каждой родиночки… Ох как же я тебя, родненького, расцелую… Ты только вернись в материну хату… Живым вернись… Я подожду… подожду, мой цветочек…»

В третьем часу, в самую знойную пору дня, выбежала на конторское крыльцо секретарша Кланиха и заоглядывалась. Заметила сидящих под скирдой сена отгонщиц и рукой к себе поманила.

— Наверно, командировочные бумажки забрать зовет…

— Нет, какую-то новость узнала…

— Иди спроси ты, Орька…

Кланиха и Кустенчиха о чем-то зашептались на крыльце, к скирде Орька не раз оборотилась и поддакнула, косынку развязала и заново запнула и вдруг катнулась с крыльца и бегом припустила назад, кидая на стороны загорелые до черноты лодыжки ног.

— Хлопцев наших, забратых седня в солдаты, отпускают с военкомата до дому!.. — выпалила она единым духом, когда подскочила близко. — И Мытю Полукаренко… Ивана Конюка… Мыколу Трахова…

— Да ты шо кажешь, Орька?.. Та неужели то правда?…

— Кланиха сказала: дед Стрекота утром пробовал по телефону дозвониться до военкомата, а с Горячим Ключом связь оборвана была — наверно, опять там бомбы немцы кидали… А после обеда Самсонович дозвонился и просил вернуть наших хлопцев, Дьяченка, мол, им задание важное даст. Там сказали: забирайте, возвращаем.

— Наверно, вместо нас отгонычами отправят…

— И добре, чем сразу в окопы попадут наши хлопченята… Нехай остаются «три ездовых друга». Танки, люди кажут, у немцев крепче наших…

— Примета плохая — вертаться с полдороги… Другой раз все равно погонят на войну… Ото ж и твоего Матвия, Кононовна, вертали, вертали та и замотали в безвисть… Зови нас вечером на гулянку и платочки Митины раздай нашим девчатам… Может, Митя счастливей батьки, отвоюет возле своей хаты…

— Як с того свету сынов вернули до матусек…

Развеяла новость кручину отгонщиц, еще долго не затихал их бойкий говорок. Как пчелы, брала каждая свою долю от события и несла в свою хату и семью. И на горький цветок пчела садится.

К вечеру узнали, что не всех освободили от командировки: Ольге Куренчихе и Таньке Полянской идти в отгон — живут, мол, безхатними, домашнего хозяйства не держат. С ними уходят завтра утром и «три танкиста».

— Значит, сосватал нас дед Стрекота в пастухи… — Митя сидел вечером в горнице хмурый и растерянный, как молодой журавль, которому увечье помешало отлететь вместе со своей стаей в дальний путь. — Сердце, мама, колет и колет…

— Так ты, сынок, сказал бы там, в военкомате. Комиссию врачей проходили ж…

— А, какая там комиссия… Руки-ноги целы — значит, годен. Смотрят врачи, чтоб симулянты не объявлялись, сами себя не покалечили.

И опять Ульяна мужа вспомнила. Да, сходится пока отцова и сынова военная судьба, не дай бог во всем повторится. Она хотела, чтоб сын этот последний вечер побыл дома. Пусть и не на войну уйдет завтра, но отдохнуть же надо перед отгонной работой, никто ему ту подводу бригадирскую не отдаст с первых километров, будет сбивать ноги, как и все отгонычи. Она ходила вокруг Мити, много говорила сама и его часто спрашивала о разном, газеты, мол, ты, сынок, читаешь, там сейчас много новостей, и в городе, наверно, насмотрелся и наслушался всяких слухов. Расскажи, как там — живут люди или разбежались от немецких бомб? Подорожные харчи тоже собирала ему не молча, каждую цибульку с разговором укладывала в сумку, зная, что любит сын хрумкать за обедом луковицу, смакует, как лакомство. Цыплят прирезала чуть ли не десяток («Со своим мясом отправлю тебя, сынко. Казенную еду жирную в дороге не подадут»). Варила, пекла, жарила, обкидывала Митю внимательными глазами, будто огляды тоже собирала в котомку и оставляла себе, на материнское гореванье припасец готовила…

Хлопотный был день, и вечер не вел к покою. А ведь еще с утра светилась под иконой лампадка по случаю «громового» праздника и полагалось оглянуться на прожитое, вспомнить о божьей покаре, отмолить у бога прощение за содеянные грехи. Август начался, духота последние дни была особенно сильной — перед дождем парило солнце и наползала со стороны гор белесая наволочь, но тихо так наползала, как дым от дальнего лесного пожара. И прошумел все ж таки над крышей хаты дождь, громы разверзлись резкие, эхо в горах многократно их повторило. Значит, ильин день по всем правилам откатывался, с грохотом небесной колесницы и с окроплением всех земных вод, нельзя теперь купаться в речке ни человеку, ни худобе.

Лил бы подольше дождь, хоть всю ночь и на день перелился, тогда удалось бы попридержать сынка дома, у матери еще парочку денечков пожил бы, так нет — помрячил минуты и стих, немотою растворился за стенами хаты…

— Пойду я, мам. Книжек обещали дать на дорогу…