Материнский кров - [24]

Ульяне плохо спалось в канун отпевания. Думы теснились одна другой горше, и все спрашивала она себя, чем провинилась перед людьми и богом, за что ей покара такая? И, перебирая свой бабий век, где всякое бывало — и матусю с татусей схоронила, и двух братусек, и двух сестриц, и деточек троих, — она как в глухую стену толкнулась, когда к убитому Матвею думой приблизилась.

Теперь и захотела б, да не могла не вспомнить подробности из рассказа того раненого красноармейца о смертном часе Матвея.

…Под Крамаренку немцы вторую мину бросили, ничего от живого человека не оставили. Матвей скинул пробитую железную каску на землю и рану свою руками накрыл, сам все про шапку спрашивал. Но почему-то не текла с головы кровь, странное было ранение… Иван Терещенко, счастливо уцелевший от немецких мин, опять надел Матвею каску, просунул свой ремень под его ремень и такой солдатской связкой понес на спине. Возле какого-то сарая опустил на землю, оглянулся: немцы бегут к ним. Отскочил от Матвея — дай самому бог ноги… А тут снаряд прямо по сараю — дым, куча соломы горит на том месте, где Матвей остался лежать…

Такие слова взяли от попутчика в тот миколин день ее товарки. Сама она головой тогда заморочилась, трясло всю, и разум мутился, слова прыгали. Откуда взялись? Куда попадут? Не угадать… Снова хотелось кричать и возносить кулаки: «Нехай наши слезы не падают на землю, а немецких ворогов жгут!.. И пожгут!.. Всех повыжгут…»

Она знала, что под Москвой уже победила первый раз немчуру Красная Армия, начала изгонять ворогов с с русской земли. Если бы сразу встали все да ударили по злодиям — отбили бы охоту на чужое добро и не пустили ни под Таганрог, ни под Харьков. А может, и бабы тут виноваты? Каждая ж хотела задержать возле себя муженька и сыночка, свое жалела и не оглядывалась туда, где других в этот час убивали. Она тоже отсрочкой попользовалась, счастливей других ходила по станице. Выходит, те две недели искушением были.

А та ночь, когда вернулись от школы, ох какою ж она была для них с Матвием!

Да о такой и через тридцать лет спроси — готова вспомнить до слова, ничего не забыть, каждую подробность потрогать рукой: вот она, картиночка моя дорогая… И разве ж не хотела брать свое бабье все остатние дни?

Как-то не вытерпела, поджидая Матвея на обед, и сама понесла снедь в кошелке. Через Псекупс бродом Полянским перешла, чтоб сократить дорожку и меньше знакомых баб встретить. В станице ведь каждая останавливала: «От мне завидно, Кононовна: ваш муж не сразу на фронте…» По заречью до кузницы МТС добежала без всяких встречных разговоров, ни с кем своего Матвея не обглядывала, не делила. А ему и домашний обед в тот день был не в надобность. Под акацией сидел с кузнецом Ленькой Ковальчуком — на траве пирожки столовские, губы от водки у обоих мокрые.

— А, пришла, моя громовница? — такое спасибо от Матвея приняла за свои хлопоты. Ну и похрестила обоих, навела шуму!

Долго обиду носила на Леньку за то, что спаивал мужа, теперь отвела душу. За давнее отругала, за нынешнее и завтрашнее.

«Почему тебя, бугая такого, за цепку не потянули ни в первый призыв на фронт, ни во второй, ни в третий? И с военкомата в станицу вертаисся с мокрыми губами и незрячими очами? На расплод оставили? Гожий ты, аж некуда! Пятый год твоя жинка порожними цыцками трясет…»

Остался ведь дома Ковальчук. Живой, мордатый, и от водки губы не просыхают. Как встретит в станице, так и кричит: «А, громовница! Пожадувала налить Матвию фляжечку в дорогу…» — «Сроду водки никому никогда не наливала в дорогу». — «Та шо ж ты туда сама сдоилась, чи шо?» — «Идолова ты душа, тьфу на тебя!»

А было время, когда Ленька и в хату к ним приходил, за столом закуску ему подкладывала: «Ешь, кум, швыдче, а то пьяный до дому не дойдешь». И отводила, подставляла плечо, чтоб не падал. Ленька Ковальчук учил Матвея кузнечному ремеслу и выучил, к директору Важинскому сам пошел: «Ставьте Полукаренка на самостоятельное горно, справится».

Руки Матвея много работы знали, к ним бы характер покрепче, перцу куда надо присыпать бы, чтоб позлее был мужик, не дожидался, когда его прижгут. Был Матвей работником у богатых казаков, у греков, кормился впроголодь, получая копейки там, где должны платить рубли, а никого злым словом никогда не помянул, греку в морду кислым молочным арьяном не плеснул — сухую мамалыгу ел и на вопрос грека: «Почему арьян не ешь?» — смирно говорил: «Та для нас, русских, такая еда не добра». Обиды к нему как репьи липли и тут же слетали, горе и беду тоже не принимал в себя — снаружи сбрасывал. «Приходится зменьшаться», — скажет и живет дальше. Целый мир не мог, по его разумению, быть несправедливым. Нет такой силы, какая может погубить всю жизнь. Значит, живи, как жизнь позволяет. Такие тихони будто для того и живут, чтобы злые и неправые себя миру являли. Без них они задохнулись бы собственной злобой или погинули в грызне с такими же. Может, на долготерпении смирных и мир выстоял, не перестал быть добрым, жадностью и злобой не погубил самое себя?

Ульяна первый раз постигала своего мужа целиком, весь он ей высветился в долгой думе, и все мелкое, пустое отлетело, как пыль на ветру. Готовясь к прощанию, она брала на долгую память только то, что скрашивало и облегчало их трудную жизнь, скрепляло души, помогало выжить, было и смыслом, и верой, и правдой. И этого нового Матвея оценила такой высокой мерой, какой не знала раньше. Вот когда наконец все высмотрела и поняла, дотянулась к родному. Теперь и любить, и беречь знает как, да поздно. Почему ж, почему припоздала? Куда спешила-торопилась? По каким таким делам? Есть ли в этой жизни что-нибудь важнее и дороже, чем забота о кровнике, о родной душе? Ведь с этого начинается человеческая жизнь, на том стоит род человеческий…