Математика любви - [168]

В шелковом кармашке под крышкой притаилась небольшая карточка, отпечатанная на плотной бумаге кремового цвета. Почерк был мне незнаком: буквы были толстенькими, летящими и крупнее тех, что выходили из-под руки Стивена.

Идоя Джоселин, урожденная Идоя Маура, Керси, 1841 год. Я в недоумении уставилась на карточку, пытаясь сообразить, что же именно держу в руках. Он улыбнулся мне.

– Честно говоря, это Тео посоветовал отдать шкатулку вам. Он сказал, что ваше второе имя – Джоселин.

– Так оно и есть, – пробормотала я, и в ушах у меня зашумело. – А Идоя упоминается в письмах Стивена. Должно быть, она моя… Я никогда особенно не интересовалась своими родственниками. Но Тео, наверное…

Внезапно я поняла, что не могу говорить и дышать, меня душили слезы. Я закрыла крышку шкатулки и почувствовала, как Криспин ласково и бережно взял ее у меня. Перед глазами у меня потемнело. Спустя некоторое время он вложил мне в руки носовой платок. Он был большим, от него пахло утюгом, лавандой и пчелиным воском. И вкупе с заботой, проявленной обо мне Пенни, он помог мне так, как я и подумать не могла. Здесь, рядом со мной, были люди, которые знали о нас, видели нас, но не осуждали. Они не пытались вмешаться и что-то изменить. Они были просто друзьями.

– Я не была уверена, что вы знаете все, – сказала я.

– Достаточно было взглянуть на лицо Тео, чтобы понять, что он чувствует, – ответил Криспин. – Хотя какое-то время я даже не подозревал, что все зашло так далеко. Для каждого из вас. Но никто из нас ничего не мог сделать.

Я молча кивнула.

– Тео попросил меня передать вам снимки, – сказал он, вновь потянулся за своим портфелем и вынул оттуда большой плоский конверт для фотографий.

Внутри лежали две полоски моих негативов и отпечатки, которые я сделала сама. На них были запечатлены Холл, портик с тенями за стеклом, лицо Сесила, фигура святого в ратуше Гилдхолл.

Руки Тео, сжимающие чашку с кофе.

Когда я увидела этот снимок, в груди у меня снова стало жарко, а к горлу подступил комок. Я подняла крышку шкатулки.

Криспин внимательно разглядывал кончики пальцев. Наконец он сказал, не поднимая глаз:

– Анна… Тео и Эва уезжают из Керси. Он просил меня сказать вам об этом. Они переезжают в Париж. Он улетает сегодня вечером, чтобы подыскать квартиру, а Эва упаковывает вещи и через пару дней последует за ним. Они надеются вернуться в Мадрид, как только политическая ситуация в стране станет благоприятной. – Должно быть, я шмыгнула носом и всхлипнула, потому что он добавил: – Ох, дорогая Анна, мне очень жаль.

– Когда они решили уехать? – хриплым голосом спросила я.

– Думаю, эта идея витала в воздухе с тех самых пор, как умер Франко, но, разумеется, никто не мог знать, что и как будет дальше. А они… они не из тех людей, кто подолгу задерживается на одном месте. Кроме того, Эва хочет вернуться домой, уж это-то мне известно. У нее там по-прежнему живет семья.

– Тео не может вернуться домой. И у него не осталось родственников.

– Вы правы. Но, я полагаю, ее семья – все же лучше, чем ничего.

Я подумала о Тео, о том, как он постоянно ищет лучшей доли, вечно в движении, вечно в переездах. Я подумала о том, что сейчас он уезжает из Керси, и его вновь затягивает безумный мир с самолетами, пишущими машинками, кафе и номерами в отелях. Тот самый мир, который я знала только по фотографиям, пленкам, отрезкам времени, сверкающим в темноте. Я не могла последовать за ним туда. Мне предстоит отыскать… свой собственный мир. В котором меня ждет лучшая судьба.

Последним в конверте лежал свернутый пополам лист бумаги, так обычно хранятся отдельные снимки.

Это была женщина-доброволец, фотографию которой мы с ним напечатали в самый первый день, когда он продемонстрировал мне, что солнечный свет может быть черным, а тени – серебристыми. «Не важно, кто она такая, главное – кем она была, – сказал тогда Тео. Но позже добавил: – По крайней мере, это я сделать мог».

На обороте мелким аккуратным почерком он написал: «Анне от Тео, на память о великом счастье».

Я долго смотрела на снимок, казалось, слыша его голос, и в душе негромким эхом звучала моя грусть, как бормотание вентилятора в фотолаборатории.

Позади меня появился Сесил. Он взял меня за руку.

– Пенни говорит, пора ужинать. А потом я хочу, чтобы ты уложила меня в постель. Пожалуйста, Анна!

За деревьями что-то движется, но теперь я уже не вздрагиваю в испуге и рука моя не тянется к пистолету. Воздух чист и свеж, солнечный свет падает на молодые листья, и я вижу, что им еще предстоит выгореть и потемнеть. Они раскрылись только наполовину, поэтому каждая прожилка и острые краешки кажутся выгравированными в солнечном свете. Сейчас весна, и солнце еще недостаточно жаркое, чтобы из смолистых стволов сосен начала выделяться смола и воздух наполнился ее ароматом. Даже с тросточкой я беззвучно шагаю по мягкой земле. Кажется, будто меня нет.

За деревьями на лужайке, поросшей свежей травой, я вижу бегущего ребенка. Солнечные зайчики скачут по камням и стеклу, разбиваясь брызгами вокруг него, а он присел на корточки, играя с цветками примулы, сосновыми шишками и разноцветными камешками. Это не один из моих сыновей, но мне кажется, что его лицо мне знакомо, хотя имени его я не помню. По-моему, он почти не повзрослел, хотя я не видел его вот уже несколько лет. Неужели это его я заметил когда-то среди ветвей на дубе, прячущегося по углам в моем доме, убегающего от моих собак? Неужели это он, тот самый найденыш, который потерялся давным-давно?