Ланкашир, 1819 год
Если бы я не видел этого собственными глазами, то никакие сообщения в газетах, никакие рассказы, никакие свидетельства очевидцев не смогли бы убедить меня в том, что произошло в тот день на самом деле.
Я прибыл в особняк Дурвардов только накануне вечером, а на следующий день у мистера Дурварда оказалось достаточно причин для треволнений, чтобы он почувствовал себя обязанным с самого утра отправиться на свою ситценабивную фабрику. Старшая его дочь, мисс Дурвард, отсутствовала, но дело шло к полудню, и его младшая дочь, миссис Гриншоу, не могла более скрывать беспокойства о сестре. Она пропустила несколько петель в своем вязанье и даже высказала предположение, не следует ли послать за Томом, ее сыном, который играл на своей любимой площадке в парке, чтобы привести его сюда. В данном случае я счел долгом предложить свои услуги, дабы разыскать и сопроводить мисс Дурвард домой. Впрочем, должен упомянуть, что миссис Гриншоу была молодой вдовой и я прибыл в Ланкашир именно для того, чтобы завоевать ее расположение, хотя мы и предпочитали не называть вещи своими именами.
Мое предложение было принято с облегчением и благодарностью. И я получил распоряжение отыскать мисс Дурвард в городе, в доме ее старой няни миссис Хилис, которая жила на Дикинсон-стрит, неподалеку от площади Святого Петра, на которой и должен был состояться митинг, вызывавший столько тревоги и опасений. Ходили слухи, что магистрат объявил сбор ополченцев и милиции, чтобы разогнать его. Оказавшись в городе, я увидел, что все лавки закрыты, окна забраны ставнями, и, хотя мы находились еще на изрядном расстоянии от площади, моя коляска вынуждена была остановиться – уж слишком много людей было вокруг. Заплатив вознице, я отпустил его и двинулся пешком по раскаленным улицам. Точнее, меня несла толпа, которая выглядела почти столь же уверенной и непоколебимой, как и та, какую я привык наблюдать на Пиренейском полуострове, разве что эта была намного более пестрой и добродушной. Прибыв на площадь неподалеку от Дикинсон-стрит, я увидел, что люди там стоят буквально плечом к плечу. Мне пришлось отказаться от намерения прямиком проследовать к цели, и я решил пробираться окольными путями, обойдя толпу стороной. Люди в рубашках с закатанными рукавами, кожаных фартуках, женских платьях и воскресных нарядах вряд ли составили бы роту или полк, но труб и барабанов было великое множество. Да еще флаги, или, скорее, транспаранты, которые колыхались в жарком мареве с гордостью и величавостью, присущей, наверное, только знаменам полкового сержанта-знаменщика Королевской гвардии. Я был поражен, увидев кроваво-красные оловянные каски, раскачивающиеся на шестах над головой. Разумеется, рабочие-литейщики и ткачи были слеплены из другого теста, в отличие от моих медлительных, с неспешной речью сельских жителей округа Керси, но я едва ли мог ожидать, что какой-либо англичанин по собственной воле возьмет в руки этот имеющий дурную славу символ революции и иноземной тирании.
Я проделал уже изрядный путь, но продвижение сквозь толпу было медленным, отчего ноги у меня неизбежно заныли, и, несмотря на тросточку, я то и дело спотыкался, пытаясь протиснуться между человеческими телами и железными прутьями ограды. В ушах у меня стоял неумолкающий приветственный рев собравшихся и грохот музыки, висевший над нами подобно сплошной пелене копоти, пыли и пота, через которую мы пробирались. Поверх фуражек, чепцов и касторовых шляп я разглядел небольшую группу, составленную равно из мужчин и женщин, стоявшую на двух повозках, сдвинутых вместе, так что получилось некое подобие помоста. Один мужчина, похоже, держал речь, хотя лишь немногие из собравшихся могли слышать его слова, в то время как остальные волновались и передвигались с места на место, выражая тем самым свое нетерпение.
А потом откуда-то слева, с юго-запада, до меня донесся шум кавалерии, передвигающейся галопом. Конники приближались, нарушив строй еще до того, как достигли открытого места, с саблями наголо, рубя всех подряд – мужчин, женщин и детей, которые оказывались у них на пути. Некоторые из собравшихся попытались убежать, остальные остались стоять на месте. Я увидел, как констебль для специальных поручений рухнул под копыта коня, хозяин которого в поднявшейся пыли принял его жезл за дубину. Прямо возле меня упал ничком какой-то малый с лицом, залитым кровью, и я схватил за узду коня милицейского ополченца, который свалил его.
– Стыдитесь, сэр! – воскликнул я. – Неужели вы не дадите им времени разойтись? Разве вы не видите, что они гибнут?
Он взглянул на меня, но на мне не было формы (я более не находился на военной службе), и рывком высвободил голову коня.
– Это Билли Керби! – раздался вдруг девичий голос. – Билли, это мы! Ты же не причинишь зла своим подружкам!
Но всадник не захотел или не смог сдержать жеребца, и девушка исчезла под копытами.
