Математик - [63]

Макс и Барни тоже перекусили и выпили столько чаю с кизиловым вареньем, что осоловели и пришли в состояние распаренной дремоты.

До конца дня они занимались хозяйством — перебирали снаряжение, вещи, носили их в кухню, где развешивали на просушку, ибо к вечеру зарядил дождик. Ночь прошла беспробудно — под шорох дождя Макса скосил глубокий сон, и Барни не помнил, как заснул.

Друзья проснулись и вышли в сырое туманное утро, умылись и плотно позавтракали. Поглощая яичницу, они рассматривали в столовой новоприбывших. Внимание Макса привлек скуластый, с сердитым взглядом, массивным подбородком и твердыми губами человек, который вчера внимательно слушал Белолобова, но не задал ему ни одного вопроса. На рукаве его штормовки красовалась эмблема с изображением трех горных пиков — символика какого-то особенного восхождения, некоего альпинистского достижения. Вместе с ним сейчас сидел его напарник — индус с чутким миловидным лицом. Изредка они о чем-то переговаривались.

За завтраком среди новеньких оказались швейцарцы. Главным у них был внушительных габаритов бородач, не снимавший неопреновой шапочки с наушниками. Отставив тарелки, он достал кофр со спутниковым телефоном и позволил двоим из его группы позвонить родным.

Пополудни повалил снег, а к ужину вдруг небо расчистилось целиком, и крупные сочные созвездия обступили исполинскую вершину Хан-Тенгри. Барни в бинокль высматривал Туманность Андромеды. Морозный космос опустился на лагерь.

Следующий день был отведен для отдыха. Утром проводили швейцарцев на пик Чапаева. Погода стояла ясная — ни облачка. Казалось, что и наверху тоже ясно. Однако Белолобов, выйдя из столовой и запрокинув голову, сказал:

— Вон видишь, видишь — кудрявится над седловиной? Отсюда кажется, что штиль, а там с ног валит. На Хане своя погода.

У Барни развилась странная слабость, иногда подкашивались ноги. Максим тоже не мог похвастаться хорошим самочувствием — два раза начиналось головокружение и возникло беспричинное беспокойство. На ровном месте он испытывал внутреннюю дрожь, переходившую в рвотные позывы. Сходили в санчасть. Доктор объяснил, что у каждого организма свои способности к акклиматизации.

Барни к вечеру разошелся. Назавтра он все-таки собирался идти на гору.

Макс спросил:

— Ты уверен, что справишься с высотой?

— Посмотрим.

— Ты как хочешь, а я останусь внизу еще на день.

— Брат, мне не сидится. Еще день я не вытерплю, — сказал Барни и, подумав, нерешительно добавил: — Брат, давай разделимся. Как ты к этому отнесешься?

— Я против, — покачал Макс головой. — Ты лучше меня лазаешь, ты в отличной форме, но поодиночке шастать по горам не годится.

Барни снова задумался.

— Согласен. А мы потом на озеро Мерцбахера сходим? По Алма-Ате потом погуляем?

— Сходим на озеро, конечно. И в городе погуляем. Еще как погуляем, — обрадовался Максим.

Он целиком подчинился самочувствию и пожалел, что отказал Барни. По горам тот ходил превосходно, и к тому же на маршруте уже были поставлены два лагеря. Все шансы у Барни имелись, уверен был Макс. А вот сам он уже чувствовал себя зыбко. Он никак не мог справиться с беспричинной тревогой.

Следующий день был посвящен сборам. Отбирались продукты, пополнялись запасы газа. Погода стояла переменная — то прояснялось, то набегала туча, из которой горстями порывистым ветром вышвыривался снег.

К ужину спустились швейцарцы. Погода их на горе не порадовала, и они повернули назад из-под пика Чапаева. Усталые и неразговорчивые, они скупо делились впечатлениями.

Закат освещал полное быстротекущих облаков небо. Живая картина света, тени и заревых форм проносилась над головой, окрашивала ледник, ложилась на склоны.

Ночь прошла бессонно.

Барни проснулся, долго ворочался и постанывал от удовольствия. Наконец, он выполз из спальника.

— Брат, — сказал дрожащим голосом Макс, — я не смогу пойти на гору.

Барни заспанно посмотрел на Макса, ничего не ответил и высунулся наружу. Набрал в горсть снега и умылся.

— Что случилось? — спросил Барни.

— Я боюсь, — сказал Макс. — Меня трясет всего. Чего-то боюсь. Наверное, горы боюсь.

— Но ты меня отпустишь? — Барни снова залез в палатку и стал запаковывать рюкзак.

— Иди. Что я могу с тобой поделать? Иди, — согласился Макс.

Макс очень хотел выйти на гору. Но странный неотвязный, мелкий, дребезжащий страх, который все тело превращал в дрожащую струну, не пускал его дальше лагеря.

Он помог Барни упаковаться, проводил его до морены и вернулся в палатку.

Есть не хотелось. Он вспоминал Вику. Ему казалось, будто она лежит на нем и перышком, которое они подобрали у соколиного гнезда на скалах над Берриессой, водит по его губам.

Выйдя из столовой, Макс отправился в санчасть, где спросил успокоительного. Доктор отсыпал ему из пластикового пакета горсть сухих корней валерианы, объяснил, как заваривать, и рекомендовал прихлебывать настой в течение дня.

Чтобы как-то успокоиться, Макс вышагивал по лагерю. Время от времени дрожь спадала, и тогда он мог оглядеться. Даже сквозь страх до его сознания пробивалась могучая красота гор: неподвижно бурлящие навалы ледника и снежно-ледовые стены. Макс проклинал эту затею, ему страстно хотелось вырваться отсюда, из объятий непонятного страха, ему хотелось увидеть мать. Он чувствовал раскаяние и жалость. Впервые во взрослой жизни ему хотелось обнять ее. Он сел на теплый, набравший солнца камень. Посмотрел наверх. Там, где-то далеко-далеко на склоне выпрямляется Барни и получает в грудь тяжкий удар порыва ветра со снегом; отшатнувшись, склоняется снова и продолжает свой муравьиный подъем. Гора Максиму показалась в этот момент математикой — ее частью, одной из вершин — и ему стало еще страшней оттого, что он там побывал, на вершине. Этот страх задним числом придавил Макса, ему стало совсем не по себе.