Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - [82]

Солдат уж и не пытался ее понять, но смекал, что она потешается над ним и непотребное в нем пробуждает. Он собирался бросить ее тут на встречу с каким-нибудь услужливым зверем лесным, а то и пусть от голода помирает, но вместо этого достал охотничий нож — и пырнул ее разок в живот, и вся кровь и весь воздух тут же вырвались из ведьмы, покуда не остался пустой черный мешок тряпья, привязанный к дереву, как, ну, как много чего сразу, как все помаленьку, однако же не мог он точно сказать, на что.

Он отправился в город. Пошел в бар, там вызвал кого-то сыграть в дротики да и стал кружки пива одну за другой выигрывать. Была там девица, он узнал в ней одноклассницу свою, только она его не признала. Пошли к ней домой. Она постарела сильнее его. Попробовал он увидеть в той, что была, ту, какой она могла стать, но углядел лишь ее. Они поели сыра и крекеров, что нашлись по шкафам, и ей нравилось с ним почти что угодно из того, что можно придумать в сексе, чем они и занимались несколько часов, хоть кожа у нее была плоха, сама она — пьяна и так эмоционально запутана, что он перестал обращать внимание. Утром света натекло достаточно, чтобы увидеть всю грязь. В доме у нее пахло, как внутри тела.

— Ты что же, и позавтракать меня не сводишь? — спросила она.

Он ответил поначалу:

— Свожу-свожу. Куда хочешь свожу. Я тебя в такие места свожу, где ты не была ни разу, — но потом сунул руки в карманы, просто подержаться за наличные, а там — пусто, пригоршня праха, и в сапогах, и в фуражке. И он пошел в коридор, а сердце-то мечется, и уставился на мошню, пожелал, чтоб заговорила та, но уста молчали. Стал их драть мошне, пока не разомкнулись. И тогда приложил он свой рот к ее рту, хоть его и воротило от этого, как ни от чего на свете, — больше даже, чем от девицы и ее изъязвленной кожи, а до нее — от ведьмы, больше, чем от любой войны, какую он знал или о какой слыхал, и даже от всего, что его мать могла сделать или сказать, и неважно, что она вообще сделала или сказала, или от любой мысли, что возникала у него или что пытался он не думать. Не было никогда ничего столь же чудовищного, как приложиться ртом ко рту, а там — ничего. Господи, а собаки, а что же собаки, молчат они, такие синие, такие громадные, с глазами своими и со всем в мире, яростным, осоловелым, непостижимым. Никогда-то не приходят нас они спасать, даже если мы этого не заслуживаем.

* * *

Я подумала об образе, что с детских чтений сказок помню яснее всего, и он оказался синей собакой с «глазами, как чашки», — это описание вкупе с иллюстрацией из какого-то издания «Огнива», что мои родители держали в домашней библиотеке. Сам сюжет я забыла, но когда вернулась к нему, пришла в восторг от того, насколько полно содержание оригинала соответствует моим интересам — меня взрослой. Конечно же, псы, потому что я люблю больших собак и все, что с ними связано: заемные силы и таинственность; внеэтичность — ну или такую мораль, что ставит под вопрос и усложняет мои собственные представления о ней; (парадоксально) слепая преданность, коей легко злоупотребить. Но кроме этого исходная сказка Андерсена видится мне потрясающе и ужасающе проницательной в том, как люди становятся могущественными и что с ними делает нищета. Мой первый роман посвящен хроникам «психокиллеров»: где и как они присутствуют в мифах и политической истории, не только в поп-культуре, — а тут возник еще один пример. Я решила пересказать эту сказку дважды: один раз — так, чтобы просто подчеркнуть детали, впечатлившие меня в оригинальной истории, а второй — переработав ее в «современном» ключе; в этом случае я сознательно придала герою психологической глубины и ближе к концу сместила сказку из «магического» пространства, в котором все начинается, в повседневную «реальность», отразив общую тенденцию исторического развития сказки, но кроме этого (надеюсь) мне удалось таким образом сделать сам по себе мир банального реализма ужасающим. Параллельное представление текстов должно, по замыслу, почтить историю этой сказки, а также подчеркнуть, что пересказ есть часть восприятия сказки как живого существа, обитающего в нашем мире.

— Л. К.

Перевод с английского Шаши Мартыновой

Илья Каминский ГОРШОЧЕК Дания. «Чайник» Ханса Кристиана Андерсена

В нашем городе жила стройная девочка и ее мама, хорошие были люди, но бедные. Есть им было нечего — как и всем в нашем городе. Девочка вечно бродила по лесу. Бродила, надламывая ветки и пугая белок, думая, что бы такое положить в рот. Тут в нашей истории происходит неожиданный поворот: стройная девочка встречает старую каргу. Карга показывает ей ладонь. А на ладони горшочек стоит.

Маленький, откуда взялся — неизвестно.

И говорит карга: Как проголодаешься, скажи «Вари, горшочек, вари» — и получишь от него сладкую кашу. Ну и еще несколько слов сказала. Совсем немного, а потом улыбнулась и исчезла из нашей сказки. Что же касается девочки, она поступила так, как девочки обычно и поступают, — побежала к маме. Они прошептали: «Вари, горшочек, вари», — и наелись сладкой каши. Горшочек варил, они шептали. Хорошая была каша. Но тут в истории происходит