Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - [76]

Последнее было мелочным выпадом, подразумевавшим манеру Ханса с утра до вечера играть на терменвоксе, извлекая из него жутковатые звуки, напоминавшие дурной научно-фантастический фильм или вой совокупляющихся кошек, или, намного реже, воркование стайки голубей. Инструмент Ханс еще не освоил, это был трудный для освоения инструмент, хотя, если хотите знать мое мнение, любая обладательница приличного сопрано способна довольно точно воспроизвести его звучание, растягивая оооооо и ииииии какого-нибудь простенького напева.

Впрочем, когда Ганс играл «О mio babbino caro»,[13] я невольно умилялась. Он стоял, правя своим странным инструментом, — плебейского обличия мужчина с крупной квадратной головой и сжатым в беспощадную линию ртом, — его похожие на большие ростбифы ладони разгребали воздух, и от нежного зрелища, которое являл собой этот грустный, одноглазый человек, — еще более трогательного от того, что Пуччини его фальшивил, — глаза мои неизменно наполнялись слезами.

Я приживалась в квартире, как приживается кошка: сдаваясь на милость непривычного окружения, помечая, так сказать, мою крошечную территорию, состоявшую из софы и пластмассового кресла, которое я придвинула к окну, чтобы смотреть наружу. Все время шел или собирался пойти снег, и я, как зачарованная, наблюдала за снежинками, походившими на рои больших белых пчел.

Впрочем, я уже начинала страшиться визитов ворона, от известий о моем сыне у меня всякий раз опускались руки: его поймали на покупке героина, и полицейский сломал ему нос; он так отчаялся, что подумывал, не вколоть ли себе в вену отбеливатель; он ложился в клиники для наркоманов, в психиатрические отделения больниц, участвовал в программах реабилитации; он сожительствовал с мормонским епископом, подсевшим на метедрин блондином, обладателем черной кошки, которая впоследствии издохла на улице. Мне приходилось затыкать уши.

V

Пришел день, и я знала, что он придет, когда я, встав под душ, забыла заправить его занавеску в ванну. Ханс после полудня исчез куда-то — бог его знает, где он пропадал часами кряду (я часто предавалась мыслям о том, что он прячет где-то женщину, которая обслуживает его телесные нужды, расхваливает литературный вкус, устрашающий интеллект и чувство юмора), — и я, покончив с омовениями, услышала, как кто-то гневно колотит в дверь квартиры. Завернувшись в полотенце, я посмотрела в глазок и увидела глядевшую прямо на меня маленькую кривобокую женщину с большим носом.

А вам нахальства не занимать, сказала она, когда я открыла дверь. Всю мою квартиру затопили, большое спасибо. Не такая уж она была и маленькая, как мне показалась, и не такая кривобокая. И даже хорошенькая, на манер танцовщицы из команды поддержки — есть такой тип больших крепкозубых девушек, славящихся неспособностью воспринимать иронию. Позвольте я у вас там все приберу, сказала я. Вот так я и познакомилась с Ритой и ее разнообразными поклонниками, один из коих сидел при моем первом визите к ней, читая книгу на верху стремянки, там мы его до конца этой повести и оставим.

Рита была парикмахершей, владела собственным салоном, недавно переоборудованным телевизионной персоной, которая бродит по парикмахерским салонам, переоборудуя их. К персоне этой Рита питала безмерную благодарность, уверяя, что число клиентов выросло у нее по экспоненте, а персонал стал намного учтивее прежнего. Все это она открыла мне после того, как я честно поработала, собирая двумя банными полотенцами озерцо, натекшее в ее спальню. Выжав из них в большое ведро последнюю извергнутую моим душем каплю, я увидела, что Рита смотрит на меня, наморщив лоб. Вашими волосами необходимо заняться, сказала она.

Так я стала постоянной клиенткой Ритиного салона. Я так долго просидела в комнатушках Ханса, что и забыла о чистоте и блеске наружного мира — о его завитках и извивах, о слепящих фронтальных атаках, которые вспомнила, лишь когда впервые вышла из дома, и снежные пчелы набросились на меня. Хлопья все росли, росли, пока не обратились у меня на глазах в огромных куриц, клекочущих, как турбореактивные двигатели, бьющих крыльями, но безмолвных (как ни парадоксально), совершенно безмолвных, так что клекот их был всего лишь плодом моего воображения (очень, тем не менее, шумным).

И вот ведь что удивительно — как разум сам создает свои потрясения и как возникает едва ли не род синестезии, когда начинает работать воображение и происходят своего рода протечки из одних отсеков сознания в другие. И действительно, в воображении все связуется и перекрывается — тревожная картина способна повредить нам уши и наоборот, а прошлое жутким образом возвращает нам то, что способно замарать настоящее. Не только воспоминания, но и сказки, даже те, которыми мы пуще всего дорожили в детстве, и мысли о том, какими мы были детьми, когда читали эти сказки или слушали их, мысли о теплом дыхании матерей, ласкавшем наши шеи…

Почему я и стараюсь гнать от себя все мысли о сыне.

По счастью, идти до салона Риты было недалеко. Он оказался довольно приятным заведением с лиловыми стенами, пожилыми женщинами, сидящими в розовых бигуди под колпаками, и Ритой, что сновала вокруг, пощелкивая точными ножницами, с которыми она в итоге набросилась на мои волосы: подрезала их, укладывала, опрыскивала — да так, что, взглянув под конец в зеркало, я не узнала себя в суровом, увенчанном шлемом видении. На меня смотрело что-то вроде римского пешего легионера!