Мастерская несбывшихся грез - [15]

Однако любовные утехи – это еще не любовь, и даже в объятиях Сафийе я не забывал о Насте. И через несколько месяцев интимной близости я решился попросить султаншу, чтобы она выкупила юную славянку у кожевника из Джибали. Она удивилась, но когда я ей рассказал, как несчастную доставили к незаменимому Пападреу и как потом ее продали корпорации кожевников, она велела, чтобы Настю привели к ней.

В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.

Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.

Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.

5

Вначале я пожалел Настю. Потом, когда я потерял ее из виду, у меня, хоть и не сразу, возникла уверенность, что я люблю ее. Увы, теперь она была мне совершенно чужая. Несчастная, казалось, даже не понимала, что скоро она возвратится домой из плена. Более того, когда я пытался ей что-то объяснить, хотя бы только жестами, она смотрела на меня взглядом, который проходил сквозь меня, как будто бы я был прозрачен. Словом, мне оставалось только; прийти к неизбежному печальному выводу: Настя хоть и была живая, покинула этот мир.

Караван, к которому пристроила нас султанша, состоял из трехсот верблюдов, сопровождаемых тяжело нагруженными мулами и лошадьми, некоторые из которых тащили телеги. Наше привилегированное положение давало нам право путешествовать в повозке, напоминающей карету, в которой мы весьма удобно разместились. Это был последний подарок Сафийе, ибо если возле Стамбула и до самого Андрианополя дороги были вымощены камнем и поддерживались в отличном состоянии, то дальнейшее путешествие обещало быть намного более трудным. Таким образом, в течение долгих, нескончаемых дней мы оставались с Настей с глазу на глаз, но странное это было уединение: она сидела неподвижная, немая, похожая на манекен, а я с утра до вечера всматривался в эту горькую красоту, которую оставил дух. И чем дольше я смотрел на это истощенное лицо, тем яснее видел его тайное очарование которого не смог бы объяснить, но которое безудержно меня привлекало.

В какой-то миг я не смог удержаться и, наклонившись к ней, дрожащей рукой погладил ее волосы. Она даже не шевельнулась, но именно эта ее неподвижность и оттолкнула меня. Я отпрянул, объятый почти священным трепетом, как будто поддался искушению осквернить божество. С этого момента мною опять овладела тоска. Мне было так не по себе, что я пожелал оставить карету и продолжить путешествие верхом на верблюде, что мне и было позволено. Лучше уж я растрясу свои кости, подпрыгивая на этом хромающем животном, чем останусь дольше наедине с этим жутким и загадочным лицом!