Мастерская дьявола - [18]

Ну да, киваю я, а Рольфу это безразлично, все равно он чешского не знает.

Алекс же выучил чешский, когда служил здесь в оккупационных советских частях, объяснил он нам… все это время я держал Бойка за веревку, к Рольфу он уже привык, а вот Алекса или Марушку охотно боднул бы.

Алекс, коротко стриженный, рассказывает, размахивая руками, Рольф щелкает фотоаппаратом, он свои фотографии с историями новичков часто сразу продавал какому-нибудь журналу, чтобы весь мир видел, как растет наш «Комениум»… но при первом же щелчке Алекс выбросил вперед руку, Марушка тоже сделала дикий прыжок, они мигом встали по бокам Рольфа, как две скалы, и Алекс, выхватив фотоаппарат, сказал, что в Белоруссии все не так, как в остальной Европе, и что они светиться не хотят, окей?

«Окей!» — пропищал Рольф и получил свой фотоаппарат обратно… а я заметил, что у Алекса длинные нервные пальцы, что должно очень помогать ему работать на компьютере или, к примеру, скальпелем; он сказал, что в армии был медиком и в Чехии служил в военном институте биохимии на советской базе в Миловице, — думаю, он сообщил нам это, чтобы у нас не сложилось ложное представление, будто он был одним из танкистов, которые стреляли в людей, или там из кагэбэшников, упаси Бог!.. конечно, нет!.. медик, простой медик!.. Мы болтали, избегая неловкой паузы в самом начале знакомства, а еще, несомненно, стараясь замять дружеской болтовней наскок Алекса на фотоаппарат Рольфа… Вы из Белоруссии? И там все по-другому? Окей, мы это учтем.

Мы кивали друг другу, улыбались, Марушка сложила руки на груди, пропотевшая майка источала запах ее тела, и насекомые, мушки и мухи, попавшие в зону этого ее запаха и одуревшие от блаженства, уже, конечно же, были не такими, как раньше… с падающими на плечи рыжими волосами, босая (что вообще-то довольно рискованно), она стояла в красной траве, как будто была здесь всегда.

Мы с Рольфом понимали, что Алекс и Марушка — не просто помешанные искатели нар и что они очень заинтересованы в сохранении города-крепости.

И Рольф свернул большой косяк, он-то уже давно испробовал на себе эффект от бурой травы, смешанной с табаком, и вот он свернул косяк для всей нашей четверки и подал его Алексу. Многие наши студенты полюбили красную травку; никто не знает, в чем секрет такого ее возбуждающего действия… как бы то ни было, Рольф написал об этом своим знакомым то ли в Германию, то ли в Австрию или откуда там он был родом, и некоторые из них присоединились к нему… то есть к нам.

Алекс приехал не затем, чтобы излечиться, его страшно интересовал наш проект ревитализации, и самым большим наслаждением для него было стоять за спиной у Лебо перед моим компьютером, он приходил в наш уголок, отгороженный от остального помещения досками, и восхищался… искренне восхищался, оценивая работу по спасению города смерти, и замирал, слыша, какие имена значились у нас в списках жертвующих на Терезин, ведь мы давно уже писали не только бывшим узникам или родственникам убитых, отнюдь нет… мы каждый день расширяли нашу базу, отыскивая все новые и новые источники в средствах массовой информации и в интернете, и обращались к истинным капитанам промышленности, баронам угольной отрасли, премьер-министрам, склонным к благотворительности красавицам, хоккеистам и столпам международной политики… за безупречный английский наших призывов отвечали Сара или Рольф, у кого из этих двоих находилось время… Лебо стал знаменитостью и как Хранитель Терезина отныне мог достучаться чуть ли не во все двери — для него были все равны… и многие охотно жертвовали, потому что хотели выправить память мира, но и те, кому на нас было наплевать, когда к ним взывал сам Хранитель Терезина, предпочитали выложить пару монет, а не упорно отмалчиваться… при этом Рольф и его собратья по журналистскому цеху по-прежнему наводняли страницы мировой прессы исповедями молодых нароискателей, которые живописали, как они мечтали излечить свои раны, избавиться от своего помешательства, от разверзшейся в их мозгах бездны ужаса, как желали уподобиться своим веселым и счастливым сверстникам, однако же не могли, ибо вынуждены были жить со всеми этими жуткими историями в клетках своих мыслей, и как они отправились на Восток, туда, где все еще сохранились развалины, к которым они хотели прикоснуться, и как обрели покой рядом с Лебо… все эти исповеди детей или внуков жертв Холокоста перекликались с историей самого Лебо, непоколебимого Хранителя Терезина, и они составляли, по словам Рольфа, потрясающее память мира повествование, которое погружало в бездну ужаса и в то же время вселяло надежду… кроме того, Рольф записал и несколько телерепортажей из нашего города погибели, где Лебо в неизменном черном костюме, выпрямившись во весь свой гигантский рост перед толпой туристов в Главном стане на центральной площади, вещал о том, как страшен огромный мир, и о том, как с этим жить… при этом на телеэкранах промелькнули и наши сеансы, потому что вечерние лекции Лебо, рассуждавшего об ужасах мира, завершались показом наших игр и танцев… а еще мы любили посиживать у крепостных стен с бокалами красного вина, покуривать травку и смотреть на звезды или в костер, обретая покой души… Телевизионщики, конечно же, показывали кадры, на которых нароискатели, люди с обожженным сознанием, приехавшие в город смерти в поисках жуткой тайны, абсолютного зла, находят исцеление в танце, да-да, измученные своими мыслями юноши и девушки стряхивают с себя кошмар, включившись в танцевальную круговерть… целебная сила явственно переходила от одного танцующего к другому, вдобавок мы тянулись друг к дружке, уклоняясь от жарких снопов и жгутов искр, летящих от костров… руководили этими танцами нароискателей продавщицы сувениров и, конечно же, Сара и Большая Лея, которые, как основательницы «Комениума», во время вечерних сеансов заслужили право сидеть рядом с Лебо.