Мастера. Герань. Вильма - [14]

Он еще толком не знал, надо ли выложить все начистоту или до поры обождать, может, лучше поговорить с сыновьями дома — без посторонних глаз и ушей. Он оглядел мужиков, что сидели за длинными зелеными столами, сглотнул слюну и продолжал: — Что-то мне не по себе. Не выспался, должно быть, как следует. Да и потом, с Имришко мы уже тяпнули нынче. Теперь нас уже не четверо. Договориться-то можно, но это будет уговор двоих с двумя. Нынешний магарыч мы уже и за вас выпили. — Он скорчил гримасу, будто хотел подавить зевок, но похоже было — мутило его. Он перемог себя. Перемог зевок. Поскреб подбородок, пальцами отер губы, потом влез пятерней в волосы и чуть выпрямился: — Так что выпили мы. Дело сделано. Выпил-то я меньше обычного, а туману в голове больше. Устал, верно. Чему удивляться?! Вы, Якуб и Ондро, хотели меня обскакать, вот и обскакали. Должно быть, вы еще раньше подметили, что устал я, я знали, что со временем еще больше устану. Верно, так и подумали. Мне толковали о свадьбе, дескать, хотите жениться, а суть-то в другом — я ведь тоже не такой дурак, чтобы не смекнуть, что к чему. Обскакали меня. Что ж, сдаюсь. Нас теперь по двое, с этим надо смириться. Сразу станет все по-другому, вы вздохнете, вздохну и я. Все вздохнем. Да каждый по-своему. Один нынче, другой, может, еще и завтра, так оно, чего зря толковать. А впрочем, и потолковать можно — я же сдался, с завтрашнего дня все пойдет по-новому, свое решение менять не стану. А может, и стану, кто знает, может, мне захочется вздохнуть и послезавтра, один-то вздох не поможет, но вас это пусть не заботит. Ежели мне и будет обидно, так ведь это моя обида.

Он опять огляделся, то ли подыскивал слова, то ли взвешивал их, а может, нашел их и взвесил, да решил, что не скажет. Такие слова можно и дома сказать.

И это было разумно. Он и так сказал предостаточно. Сидевшие за столами стали оглядываться, с интересом прислушиваясь, о чем это Гульданы толкуют, о чем так долго перешептываются.

— Надо бы выпить! — предложил Имрих, на сей раз настойчивее. Легким кивком головы и глазами указал на ротозеев. — А то они подумают, что нам не за что.

Мастер снова запротестовал: — Ни к чему это. Или как хотите… Что до меня, я решил.

Но Якуб уже двинулся к стойке и мигом принес четыре рюмки.

Выпили не сразу. Чуть погодя и мастер поднял рюмку и, глянув на сыновей, что были и его подмастерьями, сказал: — Будем здоровы!

Все четверо выпили и ушли.

14

Дома разговор продолжался. Собственно, и не разговор новее, поскольку все время говорил один мастер. Порой и противоречил себе. Лови его сыновья на слове, опять могло бы дойти до свары. Но они были рады-радехоньки, что отец уступает, — можно, стало быть, кое-что и проглотить. Как-никак мастеру нелегко сдаваться. Сперва ему нужно изрядно оскорбить подмастерьев. Отец, похоже, и оскорблял их: Якуб с большим трудом себя сдерживал. Временами громко вздыхал, раза два сказал: — Ну ладно! Продолжай!

Ондрей старался следовать примеру Якуба. Сидел на стуле спокойно, будто и не дышал.

А мастер, право слово, не щадил его. Нарочно утишал голос, чтобы ясно было, что он говорит не со зла, а от сердца.

— Тебя, Ондрей, я и вовсе понять не могу. Не то чтобы ты казался больно мудреным. Голова у тебя, верно, большая, самая большая, да что толку? Есть там ворох всего, а из вороха трудно что выбрать. Приспичило жениться — женись! Я и не думаю тебя отговаривать. Но уйти из дому только затем, чтобы очутиться в чужой деревне да в чужом дому под каблуком, — по мне, так это смешно! Из тебя-то мастер никогда не получится. Тебе только и держаться за Якуба и, ежели не повздорите, до смерти быть у него в подмастерьях.

Ондрей заерзал на стуле, даже слегка приподнялся, вроде как собирался уйти. Да остался на месте. Только глубоко вобрал в себя воздух и через секунду-другую резко выдохнул его — даже в носу затрещало.

— Вот видишь! Это все, что ты умеешь. Работник из тебя отменный, силы хоть отбавляй, но и за работой только пыхтишь да отфыркиваешься. И с женой будешь лишку пыхтеть. Она-то, поди, и стерпит да и другие твои слабинки простит: дома и стены помогают. А вот на мастера тебе не вытянуть. Как ни верти, а признать это должен.

Имриху речь отца не понравилась. Особенно тон. Он хотел было что-то сказать, но Гульдан заметил, поднял палец: — Я покамест еще мастер! И для них тоже. — Он ткнул пальцем в сторону старших. Потом вытянул руку и прочертил в воздухе горизонтальную линию. — С завтрашнего дня пусть делают все, что им вздумается. Я сказал им, что требовалось. Теперь о себе скажу. Запомните: коль строг к другим, так и себе спуску не давай. А я не всегда бывал строг к себе. Уж такие мы, Гульданы, с норовом, таким был и отец мой, такие и вы. Вот и строгость моя такая: по пустякам лютую, а в серьезном деле порой одно верхоглядство. Рано ли, поздно замечу промашку, а то, бывает, и сначала знаю о ней — да в том-то и дело, что ты мастер, а мастер только в душе строг к себе: он боится других мастеров и не мастеров — ведь каждый в мастера лезет. У одного руки умелые, у другого котелок варит, но истинному мастеру положено равно шевелить и руками и мозгами. И он должен верить, что все, что делает, — здорово и что подмастерья с ним заодно. У упрямца и вера упряма. А для нас что вера, что работа — дело десятое, нам бы только сразу всем в мастера? А свадьба эта — только предлог. Позволь я стать Якубу мастером, уступи ему раньше — он бы и жену в дом привел, и никакого раздора между нами не вышло бы. Жену найти просто — где хочешь, когда хочешь, а мастером в два счета не сделаешься. Что ж это за мастер без подмастерьев? А умный подмастерье хорошенько еще и прикинет, какого мастера ему слушаться. Я-то думал — обойдемся без свар: не хотите мастера слушать, так отца родного послушаете — оно не так унизительно. Да вот одного я не учел — что мастер с подручными, что родитель с детьми — отношения у них одинаковые. Сын уважает отца, но приходит день, и он решает переплюнуть его или хотя бы стать ему ровней — это в порядке вещей. Вот мы и пришли к тому, с чего начали. Я хоть и знал это, а пальцем не двинул: редкий мастер стерпит, чтобы подмастерье стал ему ровней, а то и переплюнул его. И уступил я только тогда, когда вы меня приневолили. Это, конечно, урок, да что в нем проку! Вы подрядились на стороне, — он указал на Ондро и Якуба, — а я уже стар сколачивать другую артель. Но это урок и для вас, он и вам пригодится, если не в ремесле — тут вы еще недоучки, — так в семье, когда дети появятся. Прямо скажу — нелегкая дорожка у вас впереди. Со мной не столковались, а с чужими и подавно не столкуетесь, особенно если этот урок вам не впрок. А урок вот в чем: неважно, мастер ли ты или нет, указываешь или повинуешься, важно, кому или чему служишь, важен смысл вещей. Где нет смысла, там нет глубины, нет серьезности и дело мастера — одна суета. А мне до того понравилось в мастерах, что я и дорогу видеть впереди перестал и тем лишь держался, что все время приказывал: «Конечная остановка, ан не выходить!» Диво ли, что вы стали считать меня пентюхом, каким почитают не одного мастера, а те, зная о том, тешат себя мыслью, что меткое и сочное это словцо совсем не про них. Мастер, ясное дело, любит свою артель, а почему бы ее не любить? И уверен притом, что и артель его любит, коли он в меру добр к подмастерьям, терпим к ученикам, а иной раз обронит ласковое слово и среди сподручных и летунов. Но не потому он мастер, что любит свою братию, свою отару — пускай себе любит! — он должен еще и вести ее, и кой-чему научить. В любви объясняться можно на скамейке в саду или за кружкой пива в корчме. А ты докажи любовь делом, особенно когда своей шкурой нужно пожертвовать, тогда и отара сумеет показать, любит ли она своего пастыря или нет. Мастер всегда должен знать, чего хочет он и чего хотят его овечки. А ежели они не хотят ничего, так на то он и мастер, чтобы они захотели, чтобы найти для них что-нибудь или придумать. Он должен смотреть вперед и понимать, что не сегодня-завтра другой обгонит его: таков человек, с каждым поколением он становится лучше, мудрее. Кто дольше живет, больше знает — если жиром не заплыли мозги, если он умеет смотреть вперед и помнить о тех, кто наступает ему на пятки. Беги, покуда силы есть и остер твой глаз. А иссякли силы, притупилось зрение — уступай дорогу. Только слепой может долго кричать: «Конечная!» Для зрячего конечной остановки нет. А иной видит и слышит, во всяком случае, захоти он, так увидел бы и услышал, да вот не хочет; спокойно стоит или только переваливается с боку на бок и знай кричит-покрикивает, или бубнит, или тянет, что он-де всюду дома, и как ему славно, и до чего мила дорога, по которой он так тихо-мирно плетется, там-сям постоит, а если очень огрузнет, то и присесть может и сидеть, сколько влезет. Вот его-то и нужно потеснить, а при надобности и шугануть: «Ну-ка, посторонись, братец! Силушки твои на исходе, ты свое сделал, спасибо!» Не может посторониться, надо помочь. Не хочет, можно и турнуть. И твердолобый должен когда-нибудь поумнеть, поумнеть хотя бы настолько, чтобы понять: лишь скотинка не умеет да и не должна уметь уступать людям дорогу.