Мастер - [96]

— Погодите минуточку, ваше благородие, — сказал надзирателю Кожин. Дрогнул глубокий бас. — Я из ночи в ночь вот его слушал, знаю печали его. Всему свой предел есть, и на суд пора его вести.

— Не сметь вмешиваться, или я тебя за нарушение субординации упеку, сучье семя!

Кожин прижал дуло револьвера к надзирателеву затылку.

Бережинский выхватил свой, но не успел взвести курок — Кожин выстрелил.

Он выстрелил в потолок, и погодя пыль хлынула на пол.

В коридоре зашелся свисток. Лязгнул тюремный колокол. Железная дверь распахнулась, есаул, побелев, ворвался в камеру вместе с казачьим конвоем.

— Я лично подам рапорт! — орал есаул.

— Голова болит, — простонал Кожин. И, весь в крови, рухнул на колени.

Старший надзиратель его пристрелил.

6

Звенел тюремный колокол.

Какая-то черная птица вынырнула из неба. Ворона? Ястреб? Или черное яйцо черного орла падало на карету? Или — что же это такое? Если бомба, думал Яков, что делать? Пригнуться, что еще я могу делать? Если бомба, так зачем я вообще родился на свет?

Под молчаливыми взглядами тюремщиков, усатых казаков, приглашенных арестант прохромал под конвоем по двору к воротам, к тяжелой карете, запряженной четверкой лошадей, крутошеих, крепких. На козлах сидел кучер и, ястребиным взглядом постреливая из-под фуражки, вертел в руке кнут.

Двое казаков подсадили Якова в высокую карету, шеф жандармов запер за ним дверцу. Внутри кареты было темно и сыро. В углу незажженная лампа; круглые маленькие окна. Яков приник к одному окну, и на что тут было смотреть — смотритель Грижитской в мундире и форменной фуражке тер воспаленный глаз, — и опять провалился в сумрак.

Кучер крикнул на лошадей; свистнул кнут, громоздкая карета под эскортом конных казаков в серых шинелях и меховых шапках — отряд впереди блестит саблями наголо, сзади отряд ощетинен пиками — тяжело вывалилась из ворот, загремела по булыжникам. Быстро прокатила по узкой улочке, одолела угол, выехала на широкую дорогу — с одной стороны поля, с другой дома вразброс, редкие фабрики.

Вот я и еду, думал Яков, на радость ли, на беду, и если на беду, так будет она еще пострашнее прежней.

Сперва он сидел, погрузясь в одинокие мысли, потом увидел птицу в небе и с волнением следил за ее полетом, пока она совсем не исчезла. Усталое солнце подсвечивало легкие летучие облака, потом вдруг, на минуту, вихрился в разные стороны снег. В придорожном лесу дубы еще держали бронзовую листву, зато голые, черные стояли каштаны. Яков вспомнил их летнюю пышность и пожалел о погибших в тюрьме годах, о напрасной своей молодости.

Смерть Кожина по-прежнему его мучила, но движение слегка разгоняло тоску, хотя — к какой судьбе он подвигается, кто скажет? Но так или сяк, он наконец едет в суд, где, говорят, его будут судить, и три года целых прошло, как он оставил штетл и приехал в Киев. Когда проезжали кирпичный завод и трубы вываливали угольный дым, ветер взбивал его, подбрасывал в небо, вдруг мастер увидел в кружке окна мутное отражение бледного тощего еврея и спрятался от него, но минуту спустя снова всплыло перед ним затравленное лицо, темная бороденка, побелевшая вокруг горького рта, и хоть не хотелось ему о самом себе плакать, нет, но ладони, когда он потер глаза, сделались у него мокрые.

Несколько рабочих у заводских ворот повернули головы вслед процессии; но проехали еще версту, оказались в деловой части города, и мастер, дивясь, увидел по обеим сторонам улицы толпы народа. Была еще ранняя рань, но толпы тянулись во много рядов — рабочие, спешащий в должность чиновный люд, вицмундиры, чуйки, овчинные тулупы, бабьи платки, изредка дамские шляпки, и стояли среди этого моря юнкера и солдаты, а то вдруг вынырнет монах в серой рясе или поп — стоит и провожает глазами карету. Стали вагоны, пассажиры приподнимались с сиденья, смотрели вслед конным казакам, грузной карете. Кое-где городовой не пропускал никакого движения, и толпились кареты, автомобили, воловьи повозки, груженные овощами, зерном, уставленные бидонами. На подступах к суду блюла порядок уже конная полиция. Яков метался от одного оконца к другому, вглядывался в толпу.

— Яков Бок! — кричал он. — Яков Бок!

Могучий казак, пронося слева от кареты нависшую бровь, седеющий ус, бесстрастно смотрел вперед; но другой, гарцуя поближе к дверце на буланой кобыле, совсем еще молоденький, лет двадцати всего, украдкой косился на Якова, будто на взгляд прикидывал, виновен тот или нет.

— Невиновен! — крикнул Яков ему. — Невиновен!

И слегка улыбнулся этому казаку — с какой, интересно, стати? — да просто потому, что вот, молодой, красивый, дышит вольно, может делать что хочет. Казак пришпорил кобылу, и, задравши хвост, она уронила на улицу дымящуюся кучку, в которую тыкал пальцем румяный школьник.

Были среди толпы и евреи — те с испугом, соболезнуя, смотрели на карету. Большинство русских лиц были бесстрастны, только на некоторых была враждебность, иногда отвращение. Приказчик в поддевке плюнул карете вслед. Двое мальчишек свистели. Поблескивали черносотенные бляхи; Яков приникал к одному окну, к другому, видел, как много их тут, и напала на него тоска. Где один, там и сто. Кто-то с вытянутым лицом, мертвыми глазами выбросил вверх руку, будто она у него загорелась. У мастера больно сжалась мошонка, он скреб себе грудь ногтями, и черная птица будто вылетела из этой когтящей воздух белой руки.