Мастер - [29]

— Разрешите, сначала я задам вопрос. — И полковник поклонился Грубешову, который рылся в своем портфеле. Прокурор движением глаз ему это разрешил.

— Пусть арестованный ответит, — полковничий голос, взмыв, заполнил весь кабинет, — состоит ли он членом тех политических организаций, которые я далее перечислю: социал-демократов, социалистов-революционеров, иных каких-либо групп, включая еврейский Бунд, сионистов и прочих-подобных, сеймистов, фолькпартай?

— Я уже об этом спрашивал, — сказал Бибиков с чуть заметным раздражением.

Полковник к нему повернулся:

— Защита Трона от его врагов, господин следователь, вверена тайной политической полиции. И так уже слишком много было вмешательства в наши дела.

— Ничуть, полковник, мы расследуем гражданское правонарушение…

— И гражданское нарушение может стать lese majeste.[13] Я бы вас попросил не вмешиваться в мои вопросы, а я не буду мешать вашим. Скажите, — он повернулся к Якову, — вы являетесь членом какой-либо из так называемых политических партий, мной перечисленных, или какой-либо тайной террористической или нигилистической организации? Отвечать честно, не то в Петропавловскую крепость упеку.

— Нет, ваше благородие, никакой не являлся членом, — заторопился Яков. — Никогда я не принадлежал к политической партии или к тайной организации, какие вы называли. Честно сказать, я даже одной от другой не отличу. Будь я человеком более образованным, тогда бы дело другое, а так я даже мало что могу вам про них сказать.

— Если вы врете, вы будет жестоко наказаны.

— Кто же врет, ваше благородие? Как бывший солдат, я клянусь, что не вру.

— Зря надсаживаешься, — брезгливо бросил полковник, — я еще не встречал еврея, которого можно назвать солдатом.

Яков багрово покраснел.

Полковник что-то яростно начеркал на листе бумаги, лист сунул в карман и кивнул прокурору.

Грубешов выудил из портфеля тетрадь в черном коленкоровом переплете и, вздернув брови, изучал одну из густо исписанных страниц. Потом отложил тетрадь, и хотя пристально разглядывал Якова, по-видимому, он пребывал в приятнейшем расположении духа, когда сухим, но несколько севшим голосом объявил:

— Итак, мы мило развлеклись, господин Яков Шепсович Бок, он же Дологушев, он же не знаю кто еще. Теперь, однако, я должен вам поставить несколько серьезных вопросов и требую, чтобы вы отнеслись к ним с самым пристальным вниманием. По собственному вашему признанию, вы виновны в вопиющих нарушениях российского закона. Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание — полное основание — подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик, к чему я и предлагаю незамедлительно перейти, с разрешения моих коллег.

Он поклонился Бибикову, и тот, продолжая курить, печально кивнул в ответ.

— О Б-же ты мой, — простонал Яков, — клянусь вам, ни в каком серьезном преступлении я не виновен. Нет, ваше благородие, самая моя большая вина — это глупость моя, что я жил в Лукьяновском без разрешения, и за это, господин следователь говорит, мне могут присудить месяц тюрьмы — но, конечно, серьезных преступлений за мной нет никаких.

О мой Б-г, прости меня, думал он в ужасе. Куда я попал? Хуже зыбучих песков. Вот что получаешь за то, что сам не знаешь, куда ставишь ногу.

— Точно отвечайте на мой вопрос, — сказал Грубешов, сверяясь с черной тетрадью, — вы «хасид» или «мисногид»? Благоволите записывать все ответы с величайшей точностью, Иван Семенович.

— Никто. Ни тот ни другой, — сказал Яков. — Я уже объяснял вот их благородию — я вообще ничего такого, я свободномыслящий. Я это для того говорю, чтобы вы поняли: я нерелигиозный человек.

— Этим вы ничего не выгадаете. — Прокурор вдруг разъярился. — Я ждал, что вы именно так ответите, и разумеется, с единственной целью запутать следствие. Теперь отвечайте прямо — вы обрезанный еврей, так или нет?

— Я еврей, ваше благородие, я это признаю, а во всем остальном я сам по себе.

— Мы через все это уже прошли, Владислав Григорьевич, — сказал Бибиков, — все записано. Прочитайте, Иван Семенович, это сбережет наше время.

— Я должен просить господина следователя меня не перебивать! — вспыхнул Грубешов. — Мне не важно, сбережем ли мы время. Это для меня не существенно. Позвольте мне продолжать без ненужных помех.

Бибиков поднял кувшин, чтоб налить себе воды, но кувшин был пустой.

— Я налью, ваше благородие? — шепнул Иван Семенович.

— Не надо, — сказал Бибиков, — я не хочу пить.

— Кто такие свободомыслящие? — спросил полковник.

— Не теперь, полковник, очень вас прошу, — сказал Грубешов. — Это не политическая партия.

Полковник Бодянский закурил папиросу.

Грубешов обратился к Якову, медленно читая некоторые слова по тетради и выделяя их голосом.

— У вас есть такие евреи — да? — которые называются «цадики»? Когда надо навредить какому-нибудь христианину, или, как вы выражаетесь, «гою», еврей идет к «цадику» и дает ему «пидион», то есть известный гонорар, и «цадик» с помощью магических чар навлекает на этого христианина беду. Это истинный факт? Отвечайте.

— Вы уж меня простите, — сказал Яков, — я не могу понять, чего вы от меня хотите. Какое я имею касательство к подобным вещам?