Мастер - [17]

Однако, слегка озадаченный, он предложил жалованье еще на три рубля в месяц выше, и Яков, всячески себя убеждая, что стоит взяться за эту службу, тогда сказал, что ему удобнее было бы по-прежнему жить на Подоле — адреса он не указывал — и приходить на работу спозаранок каждое утро. Тут пешком совсем недалеко. Конка, останавливавшаяся у самого завода, засветло не ходила.

— Увы, живя на Подоле, вы не принесете мне особенной пользы, — сказал Николай Максимович. Они разговаривали на заводе пасмурным днем на исходе января, и черный дым висел над печами, и на пальто у Николая Максимовича был черносотенный знак, и Якову, когда с ним говорил, — он знал, что если только глянет, уже не сможет глаз оторвать, — приходилось озираться по сторонам или смотреть мимо, а бляха так и лезла в глаза.

— Меня не то, что здесь происходит в течение дня, занимает особенно, — говорил антисемит, — хотя, уверяю вас, и это занимает, но главным образом я озабочен тем, что творится в предрассветные часы, когда грузят и отправляют первые телеги. Вор не любит дневного света. Это во тьме, когда носятся привидения, а добрые люди лежат по постелям, делает он свое грязное дело. Мой приснопоминаемый брат, который не очень уважал сон — а сон надо уважать, не то он вас уважать перестанет, — являлся сюда в три часа утра, при любой погоде, чтобы проследить за каждой телегой. Я не прошу вас поступать так же, Яков Иванович. Такая преданность делу — чистой воды фанатизм, и она-то, я убежден, безвременно свела моего брата в могилу, — Николай Максимович закрыл глаза и перекрестился, — но если вы присмотрите за ними в ранний час, а то вдруг и днем и вслух посчитаете количество погруженных кирпичей, быть может, это научит их не переусердствовать. Воровство неизбежно — люди есть люди, — но должен и предел быть, иначе нельзя. Я не смогу взять приличные деньги за этот завод, если дело пойдет прахом.

— Но как тут воруют? — спросил мастер.

— Думаю, это возчики, под доглядом Прошки и при его потачке. Грузят больше, чем отчитываются.

— Так почему же вы его не уволите?

— Легко сказать, голубчик. Уволю — и завод придется закрыть. Он превосходно знает техническую сторону дела — как мало кто, брат говорил. Сказать вам откровенно, я вовсе не хочу его ловить на воровстве. Как человек верующий, я хочу его от воровства уберечь. Оно ведь не только милостивей, но и разумней, как вы полагаете? Нет, давайте уж так и устроимся, как я говорю. Берите эту комнату над конюшней, Яков Иванович. Она ваша, и не надо платить ни единой копейки.

Он так и не спросил у Якова документы — ни вида на жительство, ничего, — и Яков с тяжелой душой принял предложение. На одну летучую минутку снова подумалось, не сказать ли, что он еврей, — просто спокойно оповестить Якова Максимовича: «Ну вот, такая история, вам надобно знать. Вы говорите, я вам понравился; знаете ли, я честный рабочий, не хочу зря тратить хозяйское время, так может вас и не удивит, когда я вам скажу что я родился евреем и по этой причине не могу жить на этом участке». Но разве такое мыслимо! Предположим даже — фантастическое предположение! — Николай Максимович, со своим двуглавым орлом и так далее, пропустил бы это признание мимо ушей ради своей корысти, но Лукьяновский все-таки, за редким исключением, не для евреев, и если откроется, что бедный мастер здесь живет, у него будут серьезные неприятности. Чересчур все было сложно. Первую неделю Яков то и дело собирался уйти, бежать подальше от этого места, но он остался, потому что Аарон Латке ему сказал, что в одной печатне на Подоле можно купить любой фальшивый документ, и не очень задорого, и хотя от одной мысли о приобретении подобной бумаги он покрывался холодным потом, все-таки он решил взять это на заметку.

Когда Прошко принес Якову докладную в то утро, когда он следил за погрузкой, сердце у мастера громко бухнуло при виде ложных цифр, но он известил десятника, что Николай Максимович поручил ему ночью присутствовать при погрузке, и коль скоро такова его обязанность, он отныне будет ее исполнять. Прошко, дюжий мужик с косматой бородой, в высоких резиновых сапогах, заляпанных рыжей глиной, и грязном кожаном длинном фартуке, уткнул в мастера свои острые глазки.

— Ты как думал, что ночью в телегах деется? Возчики на коленках своих матерей е…т?

— Что делается, то делается, — вспыхнул Яков, — но число кирпичей, которые погружены ночью, и это число на бумаге не сходятся, уж вы меня извините за такие слова.

Потом он подумал, что следовало сказать это иначе, но как вы иначе скажете вору?

— А ты откуда знаешь, сколько кирпичей гружено?

— Я стоял рядом с бараком и считал, согласно поручению Николая Максимовича. Короче, я делал, как он сказал.

Голос у него осип от волнения, будто кирпичи принадлежали ему, хотя, странное дело, они принадлежали русскому юдофобу.

— Плохо, выходит, счел, — сказал Прошко. — Столько и погрузили. — Он ткнул толстым пальцем в бумагу на столе. — Слышь-ка, друг, собака, когда нос в говно сунет, он у ней грязный делается. Длинный у тебя нос, Дологушев. Не веришь — в зеркало глянь. У кого нос такой, должен получше смотреть, куда с ним соваться.