Мастер-класс - [8]

— А она на чем хошь играет — на пианино, на скрипке, на баяне, на дудке, много чего, она еще и поет! — Подруга делает в мою сторону широкий жест, я поднимаю свое опухшее гриппозно-гайморитное лицо, она, вздрогнув, машет, мол, пиши, пиши дальше, не пугай людей.

Он:

— Это что, типа фокусы?

— Какие фокусы? Видите — серьезный человек, просто болеет.

— А это типа ремень через плечо? Или как?

— Что как? Какой ремень, зачем?

— Ну как инструмент к ней крепится, когда она танцует?

Я бросаю ручку, и мы обе, не мигая, смотрим на него.

Подруга медленно:

— Вы что, имеете в виду, что она танцует и играет одновременно?

— Да.

— И как вы себе это представляете?

Неуверенно:

— Ну… танцует бэлэй, через плечо синтезатор, и она себе музыку играет.

— Ага, в пачке! — вставляюсь я радостно.

— Вы когда-нибудь видели бэлэй?

— Да, — обиделся он.

— Ну и где вы видели, чтобы танцоры играли?!

— Ну я поэтому и удивился, как это — пианист в балете?

— Она (жест в мою сторону) — играет. — Подруга правой рукой лупит три аккорда по воображаемой клавиатуре, в левой у нее большая стопка бумаг. — А танцоры — (показывает на доктора) — танцуют. — Правая рука имитирует крыло «Умирающего лебедя», но лебедь, правда, получается не умирающий, а вполне себе буйный. Доктор, застыв, смотрит на нее. Она повторяет:

— Она — играет («бьет» по роялю), а они — танцуют (опять вздымающийся правым крылом лебедь, встает на цыпочки и движется влево). Это все — отдельно! Музыка — отдельно, танец — отдельно. Но вместе.

Регистратор уже давно встала и смотрит на них в окошко.

Но даже после таких па на лице доктора не дрогнул ни один мускул, его эмоциональный резерв на сегодня был исчерпан.

Подруга:

— Ну что, опять непонятно?

— Понятно. Только я думал, что в балете танцуют под оркестр.

— Правильно! А когда оркестр не может — она играет!

— На всех этих инструментах?

— Нет. На рояле.

— Понял.

— На каждую репетицию оркестров не напасешься, поэтому играют на пианино.

– А-а, – протянул он, а когда я ушла – рванул рассказывать ей о первоначальном варианте со стриптизом.

У этой истории есть небольшой эпилог.

Продержав меня в аптеке, наконец, объявили, что лекарство не дадут — какие-то проблемы со страховкой. Стали звонить доктору. Время идет. Я помираю. Звонит подруга:

— Сидишь?

— Сижу.

— Чего там у тебя?

— Не знаю, не дают.

— Жди, доктор разговаривает, я перезвоню.

Звонит опять:

— Не дают. Возвращайся сюда.

— Зачем?

— Иди, доктор передал тебе лекарство.

Приплетаюсь. Выходит с пакетиком:

— На, пока они там разберутся — помереть можно.

— Спасибо. Сколько я должна и кому?

— Никому нисколько. У нас запас есть.

— Не, я так не могу, сколько это стоит?

— Не возьмет.

— Иди еще раз спроси.

— Спрашивала уже. — Смеется. — Говорит — пусть она лучше мне станцует!

– Нахал!.. В каком жанре?

Что французу здорово, китайцу смерть

Гамбит

Это было давным-давно, в мой первый год в Америке. Тогда я, новичок во всем и прежде всего в эмигрантской жизни, ходила на курсы английского, на которых учились люди из разных стран. Эти люди, этот Вавилон, и были основное мое окружение, пока не было ни друзей, ни работы. Ощущение того, что есть в городе хоть одно место, где тебя знают, ждут и рады тебе, очень поддерживало и помогало привыкнуть к новой жизни. К моменту той забавной истории, которую я хочу рассказать, наша учебная группа четко поделилась на две части: противная сторона — несколько молодых китаянок, звуконемой мексиканец и три японки. Наша сторона — имела неофициальное гордое название «Западноевропейский блок», в него входили венгр, француз, мы с русской приятельницей, мексиканка, годящаяся нам в матери, холостой китаец и тибетец.

На всякий случай поясню: в одном помещении китайцы и тибетцы находиться не могут, вспыхнет пожар, кто-то должен уйти. Когда рот открывали китаянки, нужно было все бросать и смотреть на тибетца: он опускал голову, его взгляд наливался такой черной густотой ненависти, что становилось не по себе. Он, не мигая, исподлобья смотрел на ораторшу (а вещали они только об одном — о величии достижениий современного Китая) и, поймав момент, выстреливал короткой разрушительной фразой, превращая речь выступающей в груду мусора.

Из-за стола тут же взлетали, клокоча, как стайка неврастеничных перепелок, остальные китаянки, махали руками, переходя на визг, но Нджи не менял позы. Он вообще никогда не снисходил до ответа на их прямое обращение. Иногда, занимаясь своим заданием, он что-то произносил себе под нос, а на другом конце класса вертикальным взлетом взмывали под потолок китаянки, захлебываясь от гнева. В их сторону он, разумеется, головы не поворачивал.

Он вообще был довольно необычный. Поначалу напоминал точную копию изваяния Будды — такой же каменный и бесстрастный. Но постепенно, с появлением нашей компании, он оттаивал. Разговорчивее не стал, но потеплел. На вид ему было лет эдак двадцать пять — сорок пять, поди пойми. Молчаливый, коренастый, невысокий. Мы, ученики и молодая училка, сидели за одним длинным столом; когда шел учебный диалог, Нджи переводил взгляд с одного на другого, не поворачивая головы. Переносить этот взгляд на себе было непросто. Он был очень необычный, этот тибетец.