Мастер и город. Киевские контексты Михаила Булгакова - [106]
Только православные, считает третье киевское издание этого же рода, только «они одни в состоянии понять и оценить, что такое Киев для русского человека, и здесь, в нашем родном Иерусалиме, находят себе отголосок дальнего, не всегда им доступного на чужбине»[206]. Здесь представление о Киеве как бы двоится: он и «наш родной Иерусалим», и одновременно – лишь отголосок Иерусалима настоящего. Но уже вышедший в самый канун Первой мировой войны путеводитель по Киеву – вполне светский – констатировал как общепринятую очевидность: «Из Киева христианство распространилось на другие области нашего отечества, и потому Киев зовется колыбелью православной веры и почитается как „Иерусалим земли русской“»[207].
Город «Белой гвардии», сколь это ни странно, включает в себя и Рим, и Иерусалим. События, протекающие в Городе, двузначны, двусоставны, причудливо сплетают разножанровые мотивы. Все, что несет на себе черты оперетки – жанра имперского и сомнительного, – относится к Киеву-Риму. Все, отмеченное Апокалипсисом, жанром несомненно эсхатологическим, принадлежит Киеву-Иерусалиму. Нечто подобное Б. Гаспаров обнаружил в «Мастере и Маргарите»: параллельно оппозиции Ершалаим – Москва развивается другая: Иерусалим– Рим[208].
Но если Город «Белой гвардии» и его прообраз Киев – одновременно «булгаковский Рим» и «булгаковский Иерусалим», то, надо признать, это очень странный Рим и странный Иерусалим. Можно ли представить себе, чтобы в центре Рима находился еще другой Рим, а в центре Иерусалима – другой Иерусалим? Между тем, Киев времен юности Булгакова был именно таким Римом и Иерусалимом. В самом центре города, на Владимирской горке, в первые годы ХХ столетия появилась панорама «Голгофа». Созданная для Венской выставки 1892 года художниками Г. Фрошем, И. Крюгером (к ним присоединился киевлянин С. Фабианский), панорама «Голгофа» после пожара была перевезена в Киев и разместилась в павильоне, который специально для нее построил архитектор В. Римский-Корсаков (Римский – в этом месте Булгаков, усмехнувшись, мысленно поставил бы «нотабену»). Так в Киев-Иерусалим был внедрен еще один Иерусалим.
«Голгофа» некоторое время экспонировалась в Одессе, и Валентин Катаев, человек того же поколения, что и Михаил Булгаков, писатель близкого к нему литературного круга, видевший панораму в своем одесском детстве, на склоне лет описал ее, включив в детский опыт своего персонажа:
«…Перед мальчиком полукругом раскинулась как настоящая черствая иудейская земля: рыжие холмы на рыжем горизонте – неподвижный бездыханный мир, написанный на полотне, населенный неподвижными, но тем не менее как бы живыми трехмерными фигурами евангельских и библейских персонажей в розовых и кубовых хитонах, на ослах и верблюдах и пешком, и надо всем этим царила гора Голгофа с тремя крестами, высоко воздвигнутыми на фоне грозового неба с неподвижными зигзагами молний. Распятый богочеловек и два разбойника, распятые вместе с ним – один одесную, а другой ошую, – как бы висели с раскинутыми руками над небольшой живописной группой римских воинов в медных шлемах, украшенных красными щетками.
Из пронзенного бока Христа неподвижно бежал ручеек крови. Голова в терновом венке склонилась на костлявое плечо. Римский воин в панцире протягивал на камышовой трости к запекшимся устам спасителя губку, смоченную желчью и уксусом.
Живот распятого был втянут под выступавшими ребрами грудной клетки, и чресла стыдливо прикрыты повязкой. Надвигавшаяся пылевая буря деформировала неподвижно развевающиеся одежды евангельских персонажей, и мальчику уже трудно было дышать полотняным воздухом панорамы.
Может быть, именно тогда зародилась мечта нарисовать цветными карандашами нечто подобное – величественное, бессмертное…»[209]
Но, может быть, и другому мальчику – киевскому гимназисту Михаилу Булгакову – живописная «Голгофа» навеяла мечту «нарисовать нечто подобное – величественное, бессмертное»? Тем более, что Катаев, воссоздавая детские впечатления, уже знал, что Булгаков эту мечту осуществил – в «Мастере и Маргарите».
Вслед за «Голгофой» в том же павильоне на Владимирской горке напротив Костельной улицы была развернута панорама Яна Стыки «Мучения христиан в цирке Нерона» – словно монументальная иллюстрация к роману Генрика Сенкевича «Камо грядеши?» (и едва ли не им вдохновленная). В самом центре Киева-Рима появился еще один Рим – подобно тому, как несколько раньше в городской текст Киева-Иерусалима был включен еще один Иерусалим – нарисованный и компактный, и Киев можно было себе представить в виде излюбленной композиции булгаковских произведений – «текст в тексте» (пьеса в пьесе, роман в романе и т. п.). При этом – что стоит отметить особо – омывающий текст и текст включенный несомненно противоречили друг другу, но трактовали об одном и том же…
Родной город, заученный с детских лет наизусть, как «Отче наш», Булгаков снабдил приметами Иерусалима, но каким образом он нарисовал Иерусалим, которого никогда не видел, – древний Ершалаим в романе «Мастер и Маргарита»? Этот «детский», простодушно-нелепый вопрос должен получить вполне серьезный «взрослый» ответ: древний Иерусалим Булгаков писал с киевской натуры, сравнимой с пейзажем на панораме «Голгофа». В своем родном городе он нашел для себя «отголосок дальнего, не всегда доступного на чужбине», как выразился автор «Киева и его святыни», и превратил этот отголосок – в голос редкой чистоты и выразительности. Как из-под новых строк палимпсеста проглядывают старые, так в кривоватых, запутанных улочках древнего Ершалаима прочитывается Подол, а сияющий над Ершалаимом Храм написан, несомненно, поверх Андреевской церкви (возможно, иллюминированной на Пасху) – сияю-щей на страшной высоте видна она с Подола.
