Мастер дымных колец - [44]

Но больше всех пострадала Соня. Удивительное, парадоксальное явление — она, не обратившая абсолютно никакого внимания на редкие иронические глаза южного гостя, упоенная в основном своим личным счастьем, теперь была вынуждена защищаться от двухсторонних нападок, симулируя внутреннюю борьбу, характерную скорее для каких-нибудь легкомысленных особ, способных увлекаться первым попавшимся столичным щеголем, нежели для глубоких цельных натур, к которым она несомненно принадлежала. Да, именно двухсторонних нападок. С одной стороны отец. Илья Ильич словно переродился. Вот уже несколько дней кряду он был крайне возбужден. Он забросил свой письменный труд, забросил ученические тетрадки, забросил даже очередной проект и, приходя из школы, блуждал по дому подобно человеку, потерявшему важную мысль, не смея остановиться на каком-нибудь одном предмете. Когда же появлялась Соня, он тут же заводил разговор о любимом ученике.

— Нет, каков Сережа, а? Сонечка, ты же видела его, скажи, каков? Ты помнишь последнюю встречу, ты помнишь, как он сказал: «Свободный поиск»? Просто так, понимаешь, сказал, — Илья Ильич замирал, вспоминая. — Да ты ведь, Соня, не знаешь, что значит свободный поиск. О-о, это не то что «полет проходит по заданной программе», это не расписанная до мелочей, жестко регламентированная работа в ближнем космосе. Это свободный полет мысли, полет человеческого гения над серой пустыней жизненной необходимости. Пойми, Сонечка, свобода не может быть осознанной необходимостью, потому что осознанная необходимость — это рабство ума, консервация мысли, поденщина…

Соня только пожимала плечами. Она прекрасно знала, что значит для отца свободный поиск. Это была его голубая детская мечта о космическом путешествии ради одного чистого интереса. Илья Ильич признавал свободный поиск высшей формой, вершиной, апофеозом космического полета. Этой мечтой он заражал всех своих кружковцев и те, в силу способности к воображению, на время или навсегда заболевали сентиментальной романтической инфекцией. Ведь согласно пригожинской философии высшие идеальные существа, которые придут на смену обычным людям, пребудут в состоянии непрерывного свободного космоплавания… В общем, все это само по себе очень интересно, но почему ей приходится выслушивать восторженные слова о нем? И ладно бы только дома. Так нет, еще и Евгений теперь при каждой встрече начинал разговор о своем бывшем однокашнике, о начале семидесятых, об их ранних студенческих годах. Соня злилась и просила говорить о чем-нибудь другом. Тогда Евгений заявил, что именно Сергей Варфоломеев свел их с Соней.

— Да, да, я ведь из-за него на Северную приехал, — удивил он Соню.

— Так вот она, ворона! — воскликнула Соня.

Но Шнитке уточнил, что из-за вороны он уехал из столицы, а вот на Северную он приехал из-за Варфоломеева. Соня заинтересовалась и тут же узнала, какие удивительные надежды подавал ее земляк. И не только в смысле ума, но особенно в смысле некоторых душевных качеств, связанных с нетерпимостью ко всякой несвободе. Соня принялась усиленно вспоминать хоть что-либо замечательное о своем соседе. И здесь она кое-что вспомнила, но Евгению не рассказала. Тот и не хотел слушать, он сам напирал. Оказывается, Варфоломеев был исключительной личностью. Уважение студенческого сообщества он добился не противопоставлением себя прописным истинам, но полной независимостью от них. Для этого, согласитесь, нужен кое-какой ум. Преподаватели политических дисциплин побаивались его. Ибо легко было бы расправиться со смутьяном и ниспровергателем основ, например, на экзамене или на зачете, но каково было иметь дело с человеком, который лучше вас знал все источники и все составные части, при этом обращался с ними, с этими частями, так, как будто они были научными гипотезами, а не фундаментальными законами исторической жизни.

При всем при том Варфоломеев, по мнению Шнитке, не рвался встать во главе студентов или по крайней мере организовать вокруг себя какой-нибудь узкий круг. Но все же слухи о нем и особенно о его платформе бродили под высокими сводами большой и малой физических аудиторий и не давали покоя многим, кто коротал свои ночные часы в прокуренных блоках столичного университета. Например, к его заслугам приписывалось учение о неизбежности четвертой и последней революции. Евгений даже вспомнил, как ему рассказывали, будто Варфоломеев называет ее, четвертую революцию, интеллигентским путчем. Будто бы задачей такого бескровного, как надеялись многие, переворота станет наконец разрушение централизованной структуры, то есть фактически та многострадальная децентрализация, о необходимости которой с такой любовью писал еще Губернатор. Иногда Горыныча (так звали Варфоломеева за глаза) все-таки удавалось припереть к стенке где-нибудь в холле студенческого общежития и расспросить поподробнее о предстоящих мировых процессах. Он вначале отпирался, ссылаясь на занятость, а потом неохотно сдавался и выдавал какую-нибудь пламенную речь. И вот однажды Евгений стал свидетелем, как Горыныч в качестве провинциальнейшего из провинциальных, темнейшего из самых темных и забитых городов привел в пример Северную Заставу.