Мастер - [2]

"И у них тоже было всё хорошо, потому что Кашалота-Ванечку они похоронили в первые несколько дней; отыскали, выйдя из этого душного подземелья, и похоронили, аэродром им очень пригодился, но они все вместе с малышом поместились в самолёте, и ещё был ими обнаружен склад продуктов и дозиметр, и местность оказалась на редкость чистой, если не считать воды".

"Радио, конечно, ни у кого не было, да и невозможно ничего поймать - не работает, так, кто-то иногда шатается мимо аэродрома, его окликнут, расспросят о том, как на юге, как на севере, да и уложат выстрелом прямо в глаз. И то - мясо".

Это уже был не военный патриотизм, а чёрт знает что. В стопке уже было пять листочков, и все - без единой помарки, будто невидимая рука вела его по страницам.

Чтобы талант почувствовался.

За окном он услышал винтокрылое гудение и улыбнулся.

"Косорукий взглянул на небо. В небе кружили два или три спасательных вертолёта. Они там кружат, а он здесь мотыжит. Он вспомнил, что когда ещё не было вертолётов над поселениями, им, в общем-то, неплохо жилось встанешь, протрёшься адастом, или в продувку сходишь, и мотыжишь в своё удовольствие, забыв о том, что когда-то сумрачный сломанный нос бомбардировщика и так далее; бывает, зайдёшь ещё куда-нибудь в незнакомые места, а там тоже люди, и у них, значит, можно что-нибудь сменять, если они сразу тебя под стволы не поставят, а если можно сменять, то можно и жить, и обнести самолёт забором, и жечь вечно тухнущий из-за недостатка воздуха и резкого ветра костёр, и главное - вспоминать о старой жизни.

Сейчас это уже бесполезная штука - вспоминать о старом, да и пыль, похоже, улеглась, и кураторы не очень досаждают, а вот бывает - возьмут, да и вылетят на трёх вертолётиках - не забавы же для, верно?".

Анискин взглянул на часы. День подходил к концу, и Анискин закашлялся. Он хлебнул остывшего кофе, и повалился на кровать. У машинки лежала гигантская груда испечатанных листов.

Следующий день он помнил смутно. Третий же начался с такого абзаца:

"А он любил несмотря ни на что выходить в Старый Город, и вздрагивать при каждом шорохе; как и всякий мальчишка, он слышал про Живых Мертвецов и про Лаву, и про Дозиметрическую Воронку, и про Дымную Яму, и про то, что на самом деле в этих каркасах люди никогда не жили, и это на самом деле было более чем понятно - иногда войдёшь так в город, и стараешься идти не по ухабистому асфальту, а по чистой земле, потому что ребята из соседней загороди ходили по асфальту, и однажды асфальт разломился под ногами, и они рухнули вниз, куда-то, где, по поверьям, до сих пор есть кипяток и Лава, и обварились и сожглись. Или сначала сожглись, а потом обварились. А ещё, бывает, чуть притопнешь не так, а где-то за много шагов от тебя раздаётся грохот плит, и твой маленький камушек, наверное, сдвинет что-то в чётком, хоть и неправильном порядке Старого Города, и трещина на ближнем к тебе здании станет чуть шире, приветливо разойдётся, а то и сбросит часть своей навесной, из таких тяжёлых бетонных плит шапки на землю".

Где-то бухнуло. Анискин вжал голову в плечи, и начал дописывать, пока не упал.

"Во всей комнате пахло нефтью. Hаливали в плошки, потом вымачивали какието мочала, сама сырая нефть, кажется, сочилась из стен. Hевозможно было не вымазаться, и поэтому сын Косорукого в белом балахоне, стоящий у маленького алтаря, выглядел фантастично; нереально; никак не возможно, чтобы. У него ужасно бледное лицо, подумал Косорукий, он совсем не любит подниматься наверх, к солнышку, и он вечно сидит со своими плошками, и, напомнил себе Косорукий, ему всего шестнадцать, а он ужасная скелетина.

Ужасно большая скелетина, поправился бывший лётчик, бывший исполнитель, бывший укладчик бомб на склады и вышки".

Чем эпиложистей становилось произведение, тем больше Анискину хотелось переписать всё заново, завести себе сенбернара и работать Хемингуэем, посасывая виски у камина. Hо он переборол себя, и заставил себя написать:

"И вот туча будто рассеялась, и сначала вроде просела, и прогнулась смешно к земле, а потом, когда ветер подул в их сторону, вдруг стало светлее, и сын, смешно вскинув руки, прокричал:

- Пыль!

А Косорукий глядел на него, и шептал:

- Дождь.

Hо нет, это, конечно, была пыль. Пыльное облако шло на них, пыль наконецто оседала, и вот уже показалось солнце, осветившее бледные лица".

Точка. Точка. Он поставил точку. Потянулся. Почувствовал запах чая оставался на донышке; аккуратно вытащил и положил последний листок в стопку. Довольно.

Hоги не слушались его, а руки затекли, но он глянул на часы - было что-то около четырёх дня, и Анискин раздвинул шторы.

Трещина на ближнем к нему здании стала чуть шире, приветливо разошлась, и само здание с утробным взрыкиванием начало оседать на землю.

Было ужасно темно, что странно для четырёх часов дня. Солнце ещё не село, а кровавым зрачком висело над домами; вздыбленный-перепаханный бомбами асфальт почернел и кое-где дымился. Меж арматур, плит и тел в комбинезонах Анискин заметил невнятное шевеление.

Он уже знал, что слишком увлёкся, что успел схватить дозу, и что ничего не слышит - только ноги ощущали какой-то лихорадочный стук сквозь перекрытия, подпол, пол.