Маскировка (История одной болезни) - [9]

11

Разобрали мы ящички из-под апельсинов арабских, подкинули дощечек в костер, вторую бутылку подогрели, хорошо пошла, а Тетерин шпарит наизусть ихние речуги на политбюро. Шпарит, я же думаю, пронесет или не пронесет? Чем дело кончится? До чего мы дошли, Дуська с тобою? И виноват я перед заключенным своим сыном Славкой. Если б не я, моя многомиллионная бригадушка, да всякие надомники – поэты, композиторы, художники и артисты, не сочинил бы Славка книгу «Развитие алкоголизма в России», не тискал бы ее на ебаном Западе, не сидел бы нынче под землей на Лубянке, а пил бы портвешок в подъезде и там же с девок брюки сдирал.

"Дуську менять мы не будем, – говорит Андропов. – Она без сына и мужа никуда не слиняет. А мой агент, работающий в кровавом чилийском гестапо докладывает, что естественная смерть Корвалана не за горами. Стоит ли рисковать в таком щекотливом деле? " "Стоит! – отвечает Брежнев. – Латиноамериканцы живучи. По словам моих референтов, Арисменди месяцами не ел, не спал, свертываемость его крови после пыток была равна нулю. Но он выжил. Потому что формула крови коммунистов продолжает оставаться загадкой номер один для врагов и международных карателей. Поменяем этого бандита Буковского на Корвалана. Хер с ним. Долго он после андроповской баланды и режима не протянет! " Бурная овация. Все встали, потом сели и дают слово Тетерину. Наливает себе Тетерин из графина хрустального с золотой крышкой крымской мадеры, хлобысть стакан и тоже толкает речугу. "Я, – говорит, – как внештатный контрразведчик, открыл такую штуку: сущность химчисток «американок». Однажды после смены желаю я опохмелиться. Но постепенно становится очевидным, что тряпок моих дома нет. Ни брюк, ни пиджака, ни байковой рубашки не нахожу нище. Я бы Эллинские, бабы своей, тряпки напялил, неоднократно так поступал, но и их стерва из дома вынесла. Читаю записку, на ручке в сортире надетую: "Сволочь! Пьянь! Вещи в химчистке. Сиди дома и будь проклят! " Ах, так? Хорошо. Решаю сдернуть, как давеча, шторы, завернуться и таким манером проследовать в «Чайку», вырвать у ней из клюва свои тряпки. Шторы сняты. Хорошо, думаю, сука, я тебе сейчас устрою Сталинградскую битву под Москвой! Однако удар Элка нанесла мне почти смертельный: не нахожу ни простынки, ни наволочки, ни скатерки! Окружен! Окружен! А в окнах уже хари вражеские лыбятся. Рога у них и червяки в ушах. Я по-пластунски бросаюсь в сортир, а там Киссинджер сидит, очки протирает, я в него громкоговорителем – бамс, воду спускаю, нету Киссинджера, только от унитаза кусок откололся. Пот с меня льет красный, зеленый, серый, и в каждой капельке по песчинке. Прыгаю в ванну, а-а-а-а!.. в ванной Киссинджер голый лежит, холодный, скользкий... а-а-а-а! Вываливаю на него всю посуду из буфета, а он из телевизора на меня зырит и говорит: "Не бойся, Тетерин, я – Валентин Зорин! " А-а-а-а!.. Тут мне политбюро бурную овацию устроило... Бросаю телевизор с балкона прямо на «Жигули», развели машин ворье, колхозники, спекулянты! Вроде легче стало, но на обоях вдруг уши проросли и запах из ушей... задыхаюсь... вонища глотку перехватила, и с полки кухонной макаронины на меня двинулись с вермишелинами наперевес. С люстры многоножки сыпятся, в ванной Киссинджер гломзает вилками и ножами по кафелю. Что делать? Пол-одиннадцатого!.. А-аа-а! Голым не пойду. Ходил один раз. Забрали. Незаконно забрали, ибо я шел и кричал: "Отвернитесь! Отвернитесь, граждане! " Ага! В передней шкаф стоял фанерный с зеркалом. Вырезаю в боках дырки для рук, сзади для глаз, дно вышибаю, кладу рубль с лысым из заначки на верхнюю полку, залажу туда и лифт вызываю. Муде прикрыто и ладно. Нормально. Двигаюсь по улице потихоньку. Игорек за мной бежит, «пусть всегда будет папа» поет. Не тяжело. Только в яйцо левое заноза попала. Зеркало зайчиками чертей распугивает. Так и заявляюсь в гастроном. Успел, слава тебе, КПСС! Поправился и – в химчистку. "А ну, давайте, – говорю, – падлюки, тряпки мои. Я – Тетерин, Квитанцию потерял! « Выдают, как ни странно. Шкаф я им оставил для грязных газет вместо урны. И что же я открываю? Не дураки они! Не дураки американцы! И опять нам заячьи уши приделали! Мы такие средства выделяем для борьбы со шпионами, маскируемся круглые сутки, а они всю работу свели на нет срочной химчисткой. Ведь стоит только тряпкам нашим туда попасть, как в них автоматически вживаются датчики и передатчики. Остальное же дело техники. Спутники летят, ловят их сигналы, и ЦРУ в курсе не то что всех наших планов, но и подробностей личной жизни. Вам-то, – говорю членам политбюро, – хорошо. Ваши тряпки бабы в американку» не носят, а я поддал. Иду. Милашкин, бугор наш, орет: "Ле-тят! Летят! Один над Анькиным ларьком, другой над Манькиным! " И слышу: жужжит в ширинке и под мышками. Жужжит и, как со спутника, сигналы из меня выходят: "Пи-пи... пи-пи... пи-пи... " Чего же думать? Закрывать надо химчистки к ебеной бабушке! Или же вставлять в наши тряпки помехи. Они нас жужжанием, мы же их треском и скрежетом заглушим, как «Свободу». Косыгин говорит: "Ладно, Тетерин. Мы что-нибудь придумаем. Один ум – хорошо, а двенадцать лучше!.. " Политбюро вроде винных отделов до семи работает. Я говорю: «Пойду, а то не успею». Стали мы все, как во Внукове на проводах Брежнева куда-нибудь, лобызаться по три раза. Но с Сусловым никто не лобызался. Чахотка у него. И врачи запретили. Подгорный говорит: «Не серчай, Суслов. Зато у тебя два тома сочинений на днях выйдут, и мы их населению вместо „Баскервильской собаки“ по талонам давать будем».