Маски духа - [44]

Война, как и любая борьба, – это просто образ жизни, стремительно перевоплощающийся в образ смерти. Цель борьбы – сама борьба. Цель разрушения – разрушение. Никакой другой цели нет.

Благородные идеи уже мало кому известного французского аббата, которыми Пушкин заразился здесь же, на берегах Днестра, обернулись многими тоннами смертоносного оружия. Благородное стремление к справедливости, пронесенное искрометными копытами по южным степям, стало началом великого террора, одной из первых жертв которого стал сам комбриг. Идеи единого мира подтвердили гениальные пророчества Пикассо: мир треснул и раскололся. И люди слепыми и неприкаянными осколками благородных идей, как первый теплый снег, клубятся в предзимнем небе. А все начиналось с первого прицельного выстрела, направленного в Мировое Зло.

* * *

Перегороженный тяжелыми бетонными плитами мост через Днестр вяло подрагивал, отзываясь на грохот орудий. Мутная вода, как затуманенное и треснувшее зеркало, с трудом отражала очертания крепости и прибрежный камыш. А эхо дальних разрывов доносилось до самого Тирасполя.

Очередной обстрел начался, как всегда, вовремя – часам к семи вечера. Солнце уж клонилось к закату, и скатывающиеся к берегу беленые известью домишки дружно порозовели, отражая маленькими оконцами почти горизонтально лежащие лучи. Поэтому первые вспышки огня вначале слились с лучами красного солнца, но через секунду взлетевшая к небу черная земля уже заслонила собой и солнце, и реку, и беленые дома. А когда пыль рассеялась, оказалось, что они ослепли: вышибленные стекла больше ничего не отражали.

Артиллерийские разрывы, дополняемые отрывистыми автоматными очередями, заставили нас спрятаться за высокую каменную ограду кладбища. И оттуда, сквозь прорехи в кирпичной кладке, мы увидели, как взрывом накрыло притаившийся у реки маленький домик, из которого через мгновенье вынесло в воздух тени людей и животных. На несколько мгновений они растворились в закате, а потом с плеском разодрали зеленую воду Днестра, оставив большие угасающие круги.

На какое-то время все стихло. И когда показалось, что обстрел уже закончился, кладбищенская ограда вдруг покачнулась, и на голову полетели крошки кирпича. Тяжелый гаубичный снаряд угодил прямо в середину кладбища, заставив вжаться в землю. Отряхнувшись, я стал продираться сквозь кладбищенскую сирень, и она пролилась с веток уже не голубыми, а какими-то красными каплями. А за сиренью, за кустами терновника, сжигая по дороге мрамор крестов и памятников, стремительно опускалось в Днестр огромное кровавое солнце. Опускалось, унося с собой в беспокойную воду крутые стены крепости, горящий плес и пирамидальные тополя, острыми пиками уставленные в закат.

Могилы были взорваны и разворочены. И над вывернутыми наизнанку провалами клубились сумеречные тени. Тени эти выделялись из воздуха, смешивались со вздыбленной землей и буквально на глазах наливались плотью. И на только что еще пустынных кладбищенских дорожках я вдруг увидел людей. Много людей. Они появлялись из-за крестов, из-за кустов сирени, из-за вывороченных земляных комьев, отряхивались и, оживленно о чем-то беседуя, исчезали за воротами кладбища. А перепуганные обстрелом местные жители даже и не замечали, что их становится все больше и больше, больше и больше…

…И время окончательно потеряло свои границы.

* * *

Да и были ли они, те границы?

Не разбирая дороги, я с трудом добрел до того места, где когда-то высилась Тираспольская крепость. Закрепостная слобода была на месте. Закрепостные люди, обретшие свои ремесла еще при Суворове, а потом и при Сабанееве, все так же стучали молотками по наковальням, торговали в лавках, пекли пироги и выплескивали помои на проезжую часть. За палисадниками орали неурочные петухи и визжали еще не зарезанные кабаны. Синие гроздья винограда лениво свисали с крыш, закрывая затаившиеся дворы. Даже грязь была прежней – той самой грязью, в которой когда-то утопала крепость. Только самой крепости не было. Никакой крепости больше не было. Нигде.

Остановив попутный грузовик, я зачем-то поехал на север, к водохранилищу, посчитав, что как раз там и отыщется убежище. И где-то через час уже растерянно стоял посреди дороги, не зная, куда двигаться дальше. Над головой дышал легкий ветер, а с востока надвигалась черная ночь.

Еще недавно здесь, на левом берегу водохранилища, свистели пули. Поэтому стены ветхих строений были выщерблены, а распахнутые двери коттеджей скрипели, отзываясь на малейшее дуновение ветра. В стремительно надвигающихся сумерках правый берег угасал на глазах и угас, оставив вдалеке единственную горящую точку – то ли заблудившийся в лесном массиве фонарь, то ли зацепившийся за ветку одинокий луч уже зашедшего солнца.

Нет, Пушкин был прав: здесь больше жизни нет.

Остановив случайную легковушку, я помчался за ним в Одессу. И через какой-то час с небольшим уже медленно шел вдоль крутого обрыва. Под ногами шуршала высохшая на солнце трава. Акации цеплялись за рубашку микроскопическими колючками. А внизу шумело вечно живое и вечно бессонное море.

* * *

И тут о мои ноги потерлась невесть откуда взявшаяся коза – белая, с черным пятном между рогами. А подняв голову, я увидел девочку. Вернее, это была уже не совсем та самая девочка. Она как-то неожиданно выросла, и под тем же перекошенным коричневым платьем угадывались маленькая грудь и чуть выступающий живот.