Маски духа - [23]

Но Цели уже не было. Никакой цели не было. Вернее, целью называли то, что целью никогда не являлось и являться не могло. И эта мнимая цель не только оправдывала средства – она эти средства навязывала.

Да и бороться уже было не с кем и не с чем. Потому что все стало мифом. Целые институты, огромные государственные учреждения по всему миру выпускали одну и ту же продукцию – мифы. Потому что нужно было чем-то заменить живую жизнь. Нужно было чему-то молиться. И нужно было с кем-то бороться.

Мифы боролись с другими мифами. Мифы молились другим мифам. Люди перестали отличать мифы от реальности, потому что сами стали мифами, сами обращали себя в рабов Великого Ничто. И поэтому наступило время раба. Время раба – недреманое око занесенных снегом и давно позабытых сибирских улусов, приоткрывающее свои мертвые веки всякий раз, стоит только задуть свежему ветру из иных пределов. Мы – страна ветров. Мы живем по закону ветров. Что ветер приносит – тем и живем. На этот раз он принес время раба.

И только горстка ни о чем не подозревающих странников, всегда бредущих против ветра, гордых и непреклонных в своей нищей свободе, свято сохраняла волчью участь, презрительно глядя на расколотый мир разбойными пьяными глазами тоскующих избранников. Вечные жертвы борьбы со злом.

* * *

Ангелы святыми не бывают. Святыми становятся грешники, узревшие бесконечность. А разве можно узреть ее, не совершив греха?

* * *

– Ну их всех на фиг! – сказал Боря. – Давай лучше выпьем.

И мы выпили.

Настоящих поэтов, кстати, водка спасает. Других, может быть, и губит, а их спасает. Что еще раз указывает на их особое внутреннее устройство. Пушкин вон аристократом выделывался и водку потреблял редко. Что его и погубило. А вот, например, Боря Викторов пил. И его водка не раз спасала. Я с ним когда-то давно у Саши Еременко познакомился. То есть я-то познакомился, а он – нет. Еременко говорит: вот, познакомься, это – Боря Викторов. Я и познакомился. А Боря – нет. Потому что спал, слегка выпивши. Тогда Саша пообещал, что, когда Боря проснется, он ему расскажет, что мы уже познакомились. И слово, кстати, сдержал. Мы потом долго еще были знакомы, даже подружились. Так вот, Боря как-то назначил встречу поэтессе Оле Ильницкой на Пушкинской площади в переходе метро. И как-то так получилось, что он пришел на десять минут раньше. А зачем время зря терять? И Боря рассудил, что за эти минуты еще успеет выпить грамм сто пятьдесят в ближайшей рюмочной. Выбежал из перехода, зашел в рюмочную и только выпил, как в переходе раздался страшный взрыв. Олю, которая пришла вовремя, взрывной волной выбросило всю побитую и ободранную. И без шляпы. А Боря – и целый, и пьяный. Ничто его не брало.

Ничто не брало. И даже там, у этой монастырской церкви на берегу Москвы-реки, где полупьяные строители ремонтировали каменную ограду, а комья грязи налипали на подошвы, там, где пронзительно пахло ладаном, а дождь гасил поминальные свечи, даже там казалось, что он просто спит. И может быть, потом, когда он проснется, кто-то ему еще расскажет, что мы опять познакомились.

VII. Поэта должны кормить

И вот что странно: в Одессе не оказалось одесской колбасы. Ни в магазинах, ни на Привозе. Но несмотря на это в Одессе жил колбасный дух. И даже в лучших одесских кафе, где мне приходилось есть салат «Петр I» или суп «Екатерина Великая», все равно невозможно было избавиться от этого колбасного духа, а следовательно, и от духа поэзии. Не случайно известный одесский поэт Семен Кирсанов к концу жизни сосредоточился на написании палиндромов желудочного свойства. Палиндромы, кстати, – абсолютно безысходная форма существования строки, потому что читаются как с заду наперед, так и с переду назад, не имея никакого выхода. Как испорченный пищеварительный тракт. И вот, обнаружив в себе такую болезнь, Кирсанов и увлекся желудочно-кишечными палиндромами. Подозвав как-то в ресторане Центрального дома литераторов поэта Юрия Левитанского, он молча написал на листке грустный палиндром:

Какать – а как?

На что Левитанский тут же ответил палиндромом мужественным и исполненным высшего поэтического достоинства:

Мастер срет сам!

Но Левитанский же одесситом не был. И хоть любил, как и все поэты, одесскую колбасу, в колбасном духе понимал мало.

* * *

Хочу опять туда, в года неведенья,

где так малы и так наивны сведенья

о небе, о земле… Да, в тех годах

преобладает вера, да, слепая,

но как приятно вспомнить, засыпая,

что держится земля на трех китах,

и просыпаясь – да, на трех китах

надежно и устойчиво покоится,

и ни о чем не надо беспокоиться…

– Так, Юрий Давыдович?

– Так, правильно, – отвечает.

А сам сияет. Ему нравится, что я помню его стихи наизусть. Господи, много ли поэту надо? Расцвел, доволен. А то ходит весь день и канючит, как дитя. Выходим, к примеру, гулять, а он все время озирается по сторонам – девиц выглядывает. Насмотрится, а потом начинает канючить:

– Не пойду больше гулять.

– Это почему?

– Да, вам хорошо, вы молодой, а я старый. А вокруг девушки красивые ходят. Не пойду гулять. – И опять озирается.

От греха подальше увожу Левитанского с улицы, где, действительно, ошивается немало высокосортных девиц, на самый берег. Сажаю его в кафе, заказываю, кажется, соку или чаю, а сам быстренько раздеваюсь и – в море. Возвращаюсь – на лице обида, как будто его на рынке обвесили.