Маскарад чувства - [14]

Обстановка Тониной комнаты была совершенно проста, даже бедна, и одеяло на кровати простое, белое, байковое. На стенах ни олеографий, ни открыток. Только на потолке зеленоватый фонарь, отчего все лица и предметы в комнате казались полуосвещенными, и это шло к ее серому платью и почему-то к ее движениям и светло-водянистым, злым и серьезным глазам.

— Однако Катька тебя здорово по щекам отлупила, — сказал Боржевский.

— Небось, и я ей здорово наклеила, — огрызнулась Тоня и повернула к Ивану Андреевичу веселое и беспечное лицо, густо запорошенное пудрою.

Ивану Андреевичу стало ее жаль, и он сказал:

— А вы давно… служите здесь?

— А кому какое дело? Вот не люблю, когда расспрашивают.

Она швырнула пуховку на комод, вытерла полотенцем брови и пальцы и хлопнула себя ладонями по бедрам.

— Готова! Придут такие, сядут и спрашивают: «как дошла ты до жизни такой?» Ну, и сразу видно, что цыпленочек.

Она сделала смешную гримаску, вытянув губы, как это делают детям.

— Я лучше вам погадаю. Хотите?

Она уютно подсела к столу и перетасовала карты.

— Как гадают замоскворецкие купчихи… Я ведь жила в Москве на Большой Якиманке…

Она быстро разложила карты и, изобразив наивно-скорбную мину, вздохнула.

— Плохо, мой голубь. Ждет тебя дальняя червонная дорога. Ты думаешь, она дорога настоящая, а она, вишь, дорога обманная… Через бубновый интерес…

— Брось, Тонька! Гадай, как следует, — приказал Боржевский.

— Марьяжное письмо и неприятность через замужнюю даму. Она ваша злодейка… Потом небольшая дорога через деньги.

Она смешала карты, налила себе и Ивану Андреевичу коньяку и чокнулась с ним.

— Вот когда выпью еще, тогда стану подобрее.

И она мягко и мгновенно прищурилась и кивнула ему головою.

— Ну-с, жила на Большой Якиманке. Как и что? Это, пожалуй, и неважно. Был у меня жених. У каждой такой, как я, был непременным образом жених.

Она посмотрела в сторону Боржевского, и они оба чему-то засмеялись.

— Это что же значит? — спросил Иван Андреевич.

Тоня разбросала по столу карты и с иронической серьезностью, подняв брови, спросила:

— Продолжать?

— Да, рассказ о вашей жизни.

В девушке было что-то недоговоренное. Она метнула на Ивана Андреевича сквозь узко прищуренные веки быстрый взгляд. И этот быстрый взгляд точно отнял что-то из его души. Резанул, как острое лезвие.

Она, высоко подняв локти, заложила руки за голову. И Иван Андреевич знал, что она думала сейчас о нем. Его душевная тревога передалась и ей.

«Расскажите все… не бойтесь», — хотелось ему попросить ее.

— Она смеется над тобой, Вася, — сказал Боржевский.

— Это, что я сказала, что у каждой такой девушки был жених? Нет, я не обманываю… Опять вам марьяжная дорога через эту самую даму.

«Это я, значит, поеду к Симе», — серьезно подумал с неудовольствием Иван Андреевич. Впрочем, как глупо! Неужели он начал верить картам?

— Ну-с, был у меня жених молодой купец… Было у него два дома, третий лабаз…

— Ой, врешь! — сказал Боржевский.

— Этот самый жених ко мне ездил и души во мне не чаял, — говорила она скороговоркой, точно это все было ненужное и маловажное, что надо было поскорее пропустить мимо, — а была у него до меня любовь, которую он скрывал от меня… барышня из благородного дома… Ну-с, узнала я про эту любовь и написала ей письмо. Так, мол, и так… Объяснила.

— Зачем? — спросил Боржевский, засмеявшись неприятно осклабленными зубами.

— А так… Пускай я одна… Получила она это письмо, и с ним к нему… Вышло у них через меня объяснение.

— Ну? — заинтересовался Боржевский. — Не тяни душу… рассказывай.

— Я не лошадь… Не стану.

— Продолжайте, — попросил Иван Андреевич.

— Что продолжать? Любила я потом одного офицера.

— А дома и лобаз мимо носа проехали? — спросил Боржевский.

Но она не ответила.

— После офицера сошлась с одним акцизным. Он тоже хотел на мне жениться.

Тоня продолжала говорить скороговоркой, точно удивляясь самой себе, что это все произошло именно с ней.

— И небось, ты тоже написала его невесте письмо? Нашла дураков тебя слушать.

Она собрала со стола карты и кинула их в лицо Боржевскому.

— Дура, — сказала, сердито отряхаясь, турчанка. — Пойдем, Вася, ко мне.

Боржевский выпил с нею по рюмке, и они вышли.

Тоня придвинулась ближе к Ивану Андреевичу и положила ему на руку свои обе руки.

— А вы завейте горе веревочкой. — Брови ее были высоко подняты. Она проговорила это машинально, и глаза у нее были безжизненные, стеклянные. Только в полураскрытых губах была вялая, чуть теплящаяся жизнь.

— Почем вы знаете, что у меня горе?

— Я всегда вижу, когда у человека горе… особенно через женщину. А вы плюньте. Не стоит того наша сестра, чтобы о ней так много беспокоиться. Небось, чиновник или учитель… не из простых и не из бухгалтеров: я сразу вижу… Эх, Митя…

— Я не Митя.

— Да ведь и не Вася. А так кто-то. Да ведь и я не Тонька. А так, незнамо кто. Жарко мне. Можно сбросить платье?

Глаза продолжали стеклянеть.

— Ну, что же мы так будем сидеть? Пойдемте тогда к гостям.

— Пойдемте, — сказал смущенный Иван Андреевич и встал.

— Может быть, я вам не нравлюсь? — На него смотрели два ее спокойно-деловитых глаза, а он не знал, как ей лучше объяснить, что она вдруг сделалась для него лучше и ближе всех на свете. — Вам больше какая нравится; может быть, брюнетки? Идите к Кате… Провести вас к ней? Очень интересная девушка.