Машинистка - [7]
Дынников запер стол и вышел в канцелярию.
Катин «ремингтон» поперхнулся.
— Здравствуй, — сказал Дынников как ни в чем не бывало и даже заставил себя улыбнуться. — Пальцы не распухли?
Он всегда спрашивал о пальцах, зная, что от работы они у нее опухают, болят и по вечерам она их держит в мисочке с теплой водой.
— Не очень, — сказала Катя.
По ее лицу он понял, что она сейчас заговорит о вчерашнем, и поторопился опередить ее, спросив:
— До вечера управишься?
— Постараюсь, — сказала Катя.
— Это хорошо а то дело есть. Ты как: можешь остаться на вечер и всю ночь?
— Да, — сказала Катя.
— Это хорошо! — повторил Дынников и ушел, боясь, что она все же втянет его в преждевременный разговор о случившемся и он не выдержит, выдаст себя неосторожным словом.
До вечера он просидел в кабинете за делами, звонил по полевому телефону, проверяя, не оборвался ли провод, приводил в порядок старые бумаги, готовил все к тому, чтобы новый комиссар, которого пришлют из губернии на его место, мог вступить в должность без проволочек.
С темнотой на несколько минут заглянул начосоч, получил последний приказ и ушел. Во всем помещении, на два этажа, их осталось трое — дежурный милиционер внизу, Дынников и Катя. И так — втроем! — им и предстояло встретить на двигающуюся на город ночь.
Дынников спустился вниз, взял у дежурного чайник с заваркой и пару пайковых ржаных сухарей, шершавых от серой соли, сполоснул кружки и позвал Катю пить чай. От волнения он почти не чувствовал голода, медленно крошил зубами окаменевший сухарь и, убивая время, рассказывал Кате длинную госпитальную историю о себе, молоденькой врачихе и санитарке — историю, в которой его любили безумно и которая не содержала в себе ни грамма правды. Он и сам не знал, зачем врет, но продолжал наворачивать небылицы. Если он хотел поразить ее воображение, то рассказать следовало бы об окопной червивой чечевице, об отчаянной лихости ребят из взвода Дынникова, перебивших в ночном бою без малого две офицерские роты дроздовского полка и почти поголовно полегших поутру в круговой обороне.
Дынников кончил на том, что санитарка и врачиха чуть не передрались из-за любви.
Катя молчала, тишина давила Дынникова, и он обрадовался, когда телефон загудел, давая вызов. Сняв трубку, он назвал себя, услышав знакомый голос с восточным акцентом, и ответил, что у него пока тихо, а будет шум — так он не замедлит, даст знать.
— Совсем отсырели тут, — пожаловался кавалерист, и Дынников различил в трубке гулкий его вздох. — Плохо без костра.
— Плохо, — согласился Дынников — Но зажигать не смей!
— Кого учишь?
— Ладно, — сказал Дынников и посоветовал: — Вы там поприседайте, что ли, а то и впрямь закоченеете.
И, услышав: «Сам приседай!» — засмеялся и положил трубку.
Дело шло к концу. Еще час, полчаса, и Шидловский полезет в город, на банк, в самую засаду. Уйти назад ему не удастся: при отходе его перехватят конники, и тогда бандитам останется или поднять руки, или быть порубленными. Думая об этом, Дынников досадовал на свою дурацкую болезнь, держащую его без пользы у канцелярского стола Еще с прошлого года он ослаб глазами, стал плохо видеть в темноте, а с куриной слепотой в засаде делать нечего.
Ночь сгущалась, оклеивала окна черным.
— Давай еще налью, — сказал Дынников Кате и потянулся за ее кружкой.
— Не надо, — сказала Катя.
— От Высоцкого же!
— Ах, какая разница… Ну скажите, зачем вы так?
— Как? — спросил Дынников неискренне.
— Все притворяетесь… Что происходит? Да не молчите же!
Дынников хотел было сказать, что скоро она узнает все, но не успел: за окном гулко прозвучали копыта, и в ту же минуту задребезжал телефон.
И тут же ударил выстрел.
Стреляли не в городе. Рядом. Внизу.
Дынников вскочил вслушиваясь. И различил негромкий стук парадной двери, голоса и сдавленный крик дежурного милиционера.
Дынников в один прыжок выскочил из-за стола. На ходу подхватил стул и воткнул его, как заслонку, в дверную ручку. На два оборота повернул ключ.
На столе жужжал телефон. Дынников вернулся и сказал в трубку, что Шидловский напал на милицию и думает, наверное, что все бросятся сюда, а он той порой ударит по банку.
Он говорил и свободной рукой указывал Кате на окно и злился, что она не понимает.
— Да прыгай же! — крикнул он, теряя терпение. — Здесь невысоко. Прыгай, дура!
— Нет, — сказала Катя.
Дынников не понял.
— Тут низко! Успеешь!
— Нет!
Он видел ее белое лицо, холодеющие от ужаса глаза, а сам вынимал из деревянной кобуры маузер и лихорадочно соображал, куда положил наган. Вспомнил, что в стол, отбросил трубку, достал наган из ящика, и вовремя — в дверь уже ломились.
— Открывай, комиссар!
— Сейчас! — спокойно сказал Дынников.
И навскидку выстрелил в дверь.
Он стрелял и стрелял, и в филенке одна за другой появлялись черные дырочки. В коридоре грохнуло. Ухнул, падая на пол, пробитый осколком гранаты телефон, и, брызжа осколками, зазвенело стекло в окне.
— Врешь! — крикнул Дынников. — Врешь, не возьмешь!
Он хотел шагнуть к Кате, прикрыть ее, но не успел. Удар пришелся ниже левого плеча, и комната мягко поплыла перед глазами.
Последнее, что Дынников увидел, это Катю. Она стояла, тоненькая, у стола, лицом к двери, держа обеими руками его маузер — очень большой и очень черный. И еще увидел он желтенький язычок, лизнувший дульный срез, распахнутую настежь дверь, сломанный стул и падающего ничком Шидловского — в серой гимназической шинели с нестерпимо блестящими пуговицами, льняным чубом, льющимся на глаза. Было Дынникову не больно, только странно, что он может видеть сразу так много, но додумать эту мысль он уже не успел…
