Маруся - [4]

Внезапно кто-то тронул меня за плечо, и я вскрикнула. Это был Густав. Ему тоже не терпелось выглянуть из бомбоубежища.

– Что там, Лизи? Они ушли?

– Да, ушли, говори шепотом.

Брат недоуменно пожал плечами:

– Почему шепотом?

Я не знала, что сказать. Как объяснить. Эти люди на мостовой… Нельзя громко говорить, это неуважительно.

«Ить… Ииить…» – внезапно послышалось мне.

– Ты слышал? – быстро спросила я.

– Что слышал? – брат собирал разбросанные возле входа гильзы.

«Иить..» – снова донеслось до меня.

Я быстро оглядывалась по сторонам, стараясь понять, откуда идет этот странный звук.

Вдруг один из солдат пошевелился, повернул ко мне лицо, не поднимая головы.

– Ить!.. – внятно произнес он.

Страх пробирал меня до самой души, когда я осторожно подползла к раненому солдату. На животе у него расплылось огромное красное пятно, выглядело это просто ужасно. В лице солдата не было ни кровиночки, голубые глаза смотрели пугающе из глубоких глазниц. Он почмокал губами и снова затянул свое «Иить».

– Не трогай его, Лизи, отойди оттуда! – крикнул Густав.

Как я могла уйти? И как я могла помочь?

– Это русский, Лизи, не трожь его! – снова окрикнул меня брат.

Русский… На груди какие-то железки, звездочки. На лице щетина. Я плохо помнила своего отца, но глаза у него были точно такого же цвета.

Я вскочила и понеслась назад, в подвал. Подбежала к матери, начала трясти ее за плечи:

– Там дядя на улице, хочет чего-то, помоги ему!

– Какой дядя! – испугалась мама. – Никакого дяди! Ты никуда не пойдешь!

– Иди со мной! Ему надо помочь! – заревела я.

– Ты останешься здесь! – Мама крепко сжала мои руки и усадила рядом.

– Отпусти! Отпусти меня! – я вырывалась, кричала и пиналась. Мама не смогла меня удержать, только закричала «Стой, Лизи!» мне вслед.

Я опять была рядом с ним. Нашла какую-то тряпку, свернула и положила ему под голову. Густав подошел ко мне.

– Смотри, сколько гильз! – показал мне одну руку. – А это – целые! – продемонстировал он вторую.

Я только мотнула головой.

– Пить хочеть твой русский, видишь, губами чмокает.

Только раненый уже ничего не просил – глаза его закрылись, губы не шевелились. Но он жил – веки подрагивали.

Не помня себя, я схватила какую-то каску и побежала к перекрестку, там была колонка. Набрала воды до краев, стараясь не расплескать, побежала обратно. Люди осторожно выходили из подвалов, прислушивались к удаляющейся канонаде. Все это проносилось перед моими глазами, как декорации в кино. Я смотрела только вперед.

– Помоги мне, – попросила я брата, когда вернулась. – приподними ему голову. Только осторожно!

Вокруг уже столпились дети, все внимательно смотрели на раненого.

Густав положил ладошки солдату под затылок и медленно приподнял его голову. Я же поднесла к его губам каску с водой, мягко повторяя «пожалуйста, пожалуйста».

Солдат открыл глаза, они смотрели странно, взгляд был, как затуманенный. Он обвел им нашу небольшую детскую стайку, посмотрел на чумазые, осунувшиеся лица. И глаза его вдруг увлажнились, секунду назад были сухими – и вот уже слезы собираются в уголках, и срываются вниз, оставляя ровные светлые полоски на лице.

– Пожалуйста, вода, пожалуйста! – повторяла я, поднося тяжелую каску к его губам.

Он сделал несколько крупных глотков, потом снова закрыл глаза.

– Он устал, убери воду, – сказал мне Густав.

Я поставила каску на землю, а брат опустил голову раненого на собранное мною тряпье. Маленький Гельмут придвинулся вплотную и потрогал красивую красную звездочку на груди солдата. Погладил ее и снова отошел.

Слезы застилали мне глаза. Я дотронулась ладошкой до щеки солдата, провела по колючей щетине. Я и не знала раньше, что мужчины умеют плакать…

Макеевка – крайний рубеж

Расклад был не в нашу пользу. Поредевшая со времен пополнения, отступавшая с боями по среднерусским степям почти все лето, рота едва насчитывала шестьдесят душ. Боекомплект на исходе, люди давно не отдыхали и толком не ели, из матчасти – один пулемет станковый, одно ружьё противотанковое, один миномет пятидесятимиллиметровый, ну и обычное стрелковое оружие – вот и все, что можно было противопоставить врагу. Только наш командир плохих раскладов не признавал и говорил всегда, что любую ситуацию к своей выгоде повернуть можно. Какая уж тут выгода. Быть бы живу, чтобы фашиста дальше бить. Обидно своими глазами Победы не увидеть. Тут уж как повезет, на войне быстро учишься одним днем жить. Солнце встало – Слава Богу. Зашло, звезды высыпали – вот тебе и счастье, еще сутки позади. Короче, дотопали мы до Макеевки, деревня как деревня, одна улица, с каждой стороны дворов по пятнадцать. Присели мы перед хатой, где штаб батальона временно разместился, достали махорку, а ротный Серов внутрь пошел, там уже комбат ждал. Окошко прикрыто, но мы слышали с мужиками, спорил наш ротный, а ему сердито так комбат басом отвечал. В общем, поняли мы, что дело предстоит нелегкое. Так и получилось. Выходит наш капитан, командует построение, а смотрит хмуро так, и глаза отводит. Потом ремни на гимнастерке поправил, и тогда уже взглядом нас обвел, прочистил горло.

– Значицца так, товарищи бойцы. Слушай боевое задание. Занять оборону на окраине деревни. Какая-никакая, а высота, холмик там небольшой. Укрепиться, окопаться. Задача – на сутки удержать Макеевку, пока батальон займет оборону железнодорожного узла Луговая в трёх верстах отсюда. Завтра утром фриц будет здесь. Держаться надо до темноты, после этого отступаем и соединяемся со своими в Луговой. Вопросы есть?