Маруся - [3]

Я сел рядом с ним. Осмотрел его раны.

– Шо, Андрийку, нэ выйдэ в нас з тобою разом на Полтавщину пойихаты.

Я даже не знал, что сказать. Глупо было уверять, что, мол, съездим обязательно. Видно было, как дядька Микола на глазах слабел.

– Алэ ты йидь, сынку. Йидь. Хутор Марьянивка. Пэрэдай…

– Я обязательно съезжу, дядька Микола! – я знал, что нельзя сказать «нет». И знал также, что теперь я обязан съездить. И на душе было легко – я понял, что буду рад это сделать.

– А сам ты откуда будэшь?

– Я из России, с Волги, город Камышин.

– Камышин… Добра назва… Дай мэни, сынок, водычкы. Жалко, горилкы нэмае.

Я поднялся, заглянул в кабину – под сиденьем лежала фляга. Опустился на колени перед ним, прижал аккуратно к его губам. Он сделал несколько медленных глотков.

– Войне конец скоро, сынку. – Гриценко закрыл глаза. – Це вже нэ ти фашисты, шо у сорок пэршому. Надламани воны вже. А мы йих скоро и зовсим зламаемо. А ци… У лиси… До свойих хотилы пробытыся, обирвани якись, нэщасни.

Он замолчал, лишь шевелились его губы, словно он читал что-то про себя. Может, вспоминал что-то, а может, молился. И вдруг спросил:

– Як твою машину хоч зваты?

– Маруся… – растерялся я.

Он улыбнулся.

– Я вас шофэрив знаю… Ну ось Марусю ты и зустринэшь, може… А твойий Маруси… Дякуемо… Спасла вона нас…

* * *

Надрывая жилы, погрузили мы в кузов наших убитых. Я подошел к немцу. Ярости не было, и злости тоже – только усталость и печаль, горечь на сердце. В ушах стоял голос дядьки Миколы. Я перевернул немца на спину и вгляделся в его бледное, перепуганное и перепачканное лицо. Совсем молодой. Крепко сжатые губы мелко дрожали, так же, как и веки. Голубые глаза смотрели без ожесточения или ненависти, лишь сильный испуг и еще надежда, на милосердие и на жизнь, читались в них. Откуда приехал он к нам, из Берлина или Лейпцига, а может быть, Мюнхена-Дрездена, какие еще там в Германии города. И я понял, что хотел сказать дядька Микола, почему не поднялась у него рука. Вот только словами я объяснить это не смогу никогда. А может, и не надо слов вовсе.

Весна сорок пятого. Воспоминания Элизабет Кох

Я была совсем маленькой, когда подходила к концу эта ужасная война. Весной сорок пятого мне исполнилось семь лет. Хорошо помню вкус буханки хлеба, которую где-то достала мама, устроив настоящий праздник. Если детство приходится на военную пору, постепенно привыкаешь к гулу самолетов, к постоянным тревожным сиренам и даже к бомбежкам. Это становится неотъемлимой частью жизни, и чувствуешь досаду, когда приходится прерывать игру в классики и бежать в бомбоубежище. Но ведь игру можно продолжить и там. Нас было много, маленьких детей войны, в кварталах восточного Берлина последней военной весны.

Этот день начался совсем не так, как обычно. Всю ночь в городе рвались снаряды, мы с братиком Густавом спали в мрачном бомбоубежище, накрытые несколькими одеялами и прижавшись к теплой маминой кофте. Электричества в городе давно не было, в темноте и смраде подвала можно было лишь по звукам угадывать количество набившихся в него людей.

Внезапно неподелеку застрочил пулемет, разбудив и переполошив всех. Защелкали автоматы, на улице раздались громкие крики. Мама крепче прижала нас к себе, быстро бормоча слова молитвы и поочередно целуя то меня, то брата. Из разных углов подвала раздался плач, причем не только детский.

Внезапно пол и стены сотряс мощный взрыв, и там, где еще секунду назад была дверь, зазиял яркий, задымленный проем. Прошло еще пару секунд, и в нем показался мужской силуэт. Яркий луч света в его руках зашарил по подвалу, выхватывая отдельные лица. Вот тетя Грета из соседнего дома, мама говорит, – она раньше была портной, шила людям платья. Только сейчас на ней было какое-то бесформенное тряпье, глаза безумно и загнанно горели на бледном, осунувшемся лице. А вот бабушка Хильда с тремя внуками, все ее сыновья погибли, а невестку накрыло при бомбежке еще два года назад. И Гельмут, мой ровесник, мы часто играем вместе в развалинах домов, иногда находим что-нибудь интересное и перепрятываем, это наш с ним секрет. Он вжался в сырую холодную стену, и в глазах его сверкнули слезы страха. Я почувствовала, как и мои глаза увлажнились и захотелось громко закричать, но пересохшее горло не позволило.

В проеме появился еще один мужчина. Громко крикнул что-то на незнакомом языке. Первый ответил, как бы успокаивая. Луч света исчез, и мужчины тоже. Звуки боя удалялись. Время от времени кто-нибудь заглядывал к нам, и дети снова начинали реветь, а мама читать молитву. Ноги закоченели, хотелось подвигаться, и я осторожно высвободилась из маминых объятий.

– Куда ты? Стой здесь! – слишком громко крикнула она.

– Я здесь, мамочка, я не ухожу!

С этими словами я подбежала к дверному проему и осторожно выглянула наружу. По обоим сторонам улицы привычно торчали остовы когда-то высоких и красивых домов. Многие снова дымились после ночной бомбежки. Довольно далеко, в начале улицы догорала какая-то машина, нестерпимо воняло порохом и жженой резиной. На мостовой щедро рассыпались стрелянные гильзы, валялись брошенные каски и даже автомат. Тут и там в неестественных позах лежали солдаты и в зеленой, и в серой форме, вокруг была кровь.