Мартовские коты - [3]
– Ну что вы, – сказала мама и поставила коробочку на стол. – Ну что вы, ничего не надо.
Но, не совладав с любопытством, все-таки открыла. Мне тоже стало интересно. Я подлезла под материнский локоть и заглянула в коробку.
Там, в синей бархатной мгле, мерцали змейками серебряные ложки – ровно дюжина редких красоток с тонкими дивными хвостиками.
Мама ахнула, потрогала пальцем бархат.
– Ну куда нам, – сказала она, как-то беспомощно обводя рукою кухню. – Нет, мы не можем взять, извините...
– Это мамины, – Раиса Михална все-таки заплакала. – Мамины... Я не хотела продавать.
Хотела оставить кому-нибудь. Не подумайте плохого...
Она плакала горько, как маленькая, вытирая слезы пухлыми кулачками, и мне стало так жаль ее, как будто это я была – хорошая еврейская женщина, а она – сероглазое тонкорукое дитя.
– Мама, мам, давай возьмем их, мам? Видишь, она же плачет... Ну мам... их же нельзя чужим... Смотри, они как живые... А мы их спрячем, а потом отдадим. А, мам? – засуетилась я.
Мама вдруг тоже засопела и разревелась.
– Не плачьте, Раисочка Михална, не надо, – всхлипывала она. – Конечно же, приносите... что хотите... Мы все сохраним, не беспокойтесь... – Тут мама набралась мужества и сказала: – Простите меня, пожалуйста, Раиса Михална... Я подписала какую-то гадкую бумагу против вас.
А Раиса Михална сказала:
– Это ничего, я все понимаю – вам здесь жить... Они сидели и рыдали, не обнимаясь и даже не держась за руки, они же не были подругами, понимаете, а я стояла рядом, как дурочка, и не знала, кому сунуть огромный клетчатый платок. Он был один.
Так у нас появился «кот с приданым» – дюжина серебряных ложек и две хрупкие фарфоровые чашки, белая и золотая.
Ложки были сразу похоронены в нижнем ящике комода под льняными простынями, а чашки арестованы на полке за стеклом – из них так никто никогда и не пил.
Я как-то раз спросила маму:
– А почему ты ими не пользуешься, мам? Они же красивые.
Мама пожала плечами.
– Не знаю. Не могу. Я буду чувствовать себя мародером, понимаешь?
А кот ничего, прижился. Правда, не без сложностей. Для начала ему пришлось сменить привычки.
Мама ленилась выходить за ним на улицу, и я две недели обольщала мерзавца, чтобы приучить его обедать дома (заодно научила приходить на свист). Очень удобно – вышел, свистнул, и вот он – кот.
Потом мама и Мурзилка пали жертвами рока.
Мама терпеть не могла кошек, не переносила просто, а они к ней, наоборот, липли и лезли. Вот и Мурза, завидев маму, бросался к ней, ластился, льнул и тоскливо орал: «Ыу... ыу!»
Мама, брезгливо поджимая ноги, не менее тоскливо орала:
– Ой, уйди от меня, гадина! Не трогай меня! Уйди, гадина!..
Понятно, что через месяц кот отзывался только на «гадину», ну и на свист, но свистеть мама не умела.
Все бы хорошо, но кота регулярно воровали окрестные дворники – потому что крысолов. И если
Гадина не появлялся дома больше суток, мама начинала тихо паниковать.
– Украли, опять украли нашего Гадину, – причитала она. – Изверги, уморят животное... Как я посмотрю в глаза Раисе Михалне?
– И правда – как? – удивлялась я. – Она же в Израиле.
Мама смотрела на меня с упреком.
– Ты тоже – безжалостный изверг, – говорила она. – Идем искать кота. Немедленно.
И мы отправлялись в поход. Мама шла, устало цокая каблучками, и, не стесняясь, голосила:
– Гадина! Гадина! Где ты, Гадина? Отзовись! А я таксой шныряла вокруг, заглядывая во все
подвальные окошки. В конце концов из очередной дыры раздавалось знакомое «ы-ы-а-а-а-у!»
Оставив меня морально поддерживать заключенного, мама разъяренной птичкой бросалась к вору-дворнику.
– Бессовестный, жестокий человек! – наскакивала она на беднягу. – Сейчас же отпустите нашего котика!
– Да что вы, гражданочка, шумите? – Тот вяло тащился к подвальной двери, гремя ключами. – Ну, посидел денек. Так крысы ж одолели...
– Денек?! – голос мамы достигал трагических высот. – Вас бы на денек в карцер, да без воды! Вы ведь даже пить ему не давали!
Дворник чесал пузо и покаянно вздыхал.
– Ваша правда... Не подумал я чё-та про воду...
Освобожденный узник не спешил покидать темницу. Нет, он, конечно, выбегал, танцевал вокруг нас индейский танец, а потом, поминутно оглядываясь, возвращался в подвал, откуда и взывал.
– Пойди, посмотри, – говорила мне мама, поеживаясь. – Он же не отстанет. А ты не боишься.
Я осторожно ступала в полутемный подвал, где Гадина, горделиво задрав хвост, прогуливался вдоль аккуратного рядка крысиных трупов.
– Мальчик, ты молодец, – гладила я героя. – А теперь пойдем, а? Хорош уже хвастаться.
Мы возвращались домой, мама кормила кота и, пока он ел, гладила его ногой за ушком. Трогать кошек руками она так и не научилась.
Гадина прожил у нас лет пять и, несмотря на перемены (у мамы появился муж, а у меня – собака), был, похоже, всем доволен.
У мамы, мучимой тем, что она так и не смогла побороть своей неприязни к кошкам, появилась странная привычка подолгу беседовать с котом и даже читать ему вслух из «Пармской обители» и «Писем незнакомки», да.
Отчим, посмеиваясь над ней, спрашивал:
– Что, не заговорил еще твой Пьер Без Ухов?
Картинка и впрямь была забавная – круглоголовый, почти лишившийся в драках ушей Гадина, похожий на кормленую четвероногую совушку, смирно сидел на табуретке и очень внимательно следил, как мама переворачивает страницы. Если же она останавливалась и глядела на него, кот говорил «м-м-э...» и тянул к маме переднюю лапку – продолжай, мол, что там дальше?
