Маршрут Эдуарда Райнера - [28]

Он закрыл глаза, чтобы не видеть света, который заставлял сожалеть. Это тоже расход. От него снова трепыхается та надорванная пленочка под левым соском, в глубине, которую он оберегает уже десятки часов. Надо сосредоточиться. Инфаркт. Значит, дело идет только об отсрочке. Для отсрочки надо: вылезти из лямок рюкзака, вытащить штормовку и брюки, сахар и котелок, доползти до сухой поваленной ели на берегу, с которой он спрыгнул последний раз. Последний раз… Стоп! Да, до ели, это и костер и вода. Попробуем. Если не выйдет отсрочки, есть еще одно средство. Но о нем потом.

Он попробовал завалиться на бок, но лямки не пускали. Тогда он осторожно вытянул кинжал, засунул кончик под лямку и перерезал ее, как масло. Так. Теперь вторую. Теперь сползти с рюкзака. Он стал сползать, засверлило в подреберье, затылок ударился о землю, пальцы скрючились, и он почувствовал горячую струю по ногам: он неудержимо мочился прямо в брюки. Это было так постыдно и страшно, что Райнер впервые застонал.

Прошумело крыльями, плюхнулось где-то за головой в ель, и сейчас же там азартно залаяла Вега. Глухарь… Он скосил глаза: вот оно, последнее средство. «До ружья я еще могу дотянуться. До ружья…» До этого он рассуждал педантично, логично, но здесь логика становилась полной бессмыслицей. То есть логика была точной: отсрочка— удлинение агонии, следовательно, не надо отсрочки. Но все равно это бессмыслица — убить то, что ты всегда вопреки всему и всем берег, защищал, кормил, радовал, забавлял, лечил, любил. Но лежать в моче, в сырости еще день, неделю, может быть… Он протянул руку и подтащил к себе ружье. Какое холодное и тяжелое. Он отер стволы ладонью. «Даже если меня вытащат (кто?), вылечат (где?), я останусь калекой, старикашкой…» Он увидел их, старикашек, мимо которых по утрам выгуливал собаку. Они читали газетки, или забивали козла, или просто глазели мутно в пространство, распустив губы. Он увидел их отчетливо, этот отработанный шлак, тех, кто только мешает жить другим своими аптеками, жалобами, «неотложками» и скучными воспоминаниями, увидел до каждой морщинки, до седой проплешинки, до сального пятнышка на мятом пиджачке. Его передернуло. Нет, он не будет жаловаться, животные это знают, даже лисица в капкане, когда подходишь к ней с палкой, чтобы добить, смотрит в глаза с зеленой ненавистью, не просит пощады.

«Какое тяжелое и холодное. Никогда таким не было. В левом картечь, в правом — глухариная, первый номер, в нарезном — пуля, калибр девять и три. Зачем лает Вега? Это я не для нее… Когда же уйдет этот глухарь: он меня видит…» Но ему не хотелось, чтобы глухарь улетал. Глухарь сорвался, и лай смолк. Где он сел? За гривой? Все три заряжены. Все одинаково годно с такого расстояния. Что надо? Надо сдвинуть предохранитель. Он сдвинул. Его тошнило все сильнее. Он посмотрел в тоннель ствола, в бесконечную черноту, высверленную на оружейном заводе фирмы «Меркель», чтобы всякий, кто заглянет туда, не возвращался к свету. У него так затряслись руки, что ружье выскользнуло, а сам он прикусил язык от спазмы, которая опять надрывала хлипкую пленочку, прорывала, сверлила через все межреберье в шею, под нижнюю челюсть. Страх пеплом засыпал голубизну неба, опять, второй раз, зачем? не могу! не надо!

Опять он лежал в предсмертном поту, а рядом под боком лежало ружье со взведенными курками, холодное и толстое, как здоровенная кобра, и он заставил себя нащупать её и обезвредить. И зачем он приручил, позвал к себе эту кобру?

Райнер сдался. Он попробовал, но не смог. Он лежал и смотрел тупо в скалу-линкор, морщинистую, в потеках дождей и пятнах цветной плесени. Сверху донизу ее раскалывала трещина и уходила в черную воду. Когда сгустились сумерки, из трещины, как из метро, стали вытекать разные люди. Он не звал их и не ждал. Они появлялись вразброд, неведомо зачем, вылезали, хотя он пытался загнать их в стену. Но теперь стена треснула, что поделаешь, он перестал гнать их, возмущаться: все эти эмоции стали теперь вредны. Ничто теперь не имело значения — ни голод, ни холод, ни даже надоедливые люди. Тем более что они были вроде картонных и не разговаривали. Это просто высвободившиеся воспоминания, в которых нет никакого смысла, крови нет. Он и раньше их не понимал, а теперь не понимал ничего вообще.

Кончился день, и началась вторая ночь. Он вырвал клок моха и стал сосать горькую жижу, изредка сплевывая песчинки.

Даже руку ко рту стало поднести трудно, не то что сесть. Рука кололась об отросшую щетину. Усики щеточкой — отец. Вон идет. Маленькая головка, жилистые ручки, аккуратный, педантичный, с запахом мужского одеколона и карамелек. Лет сорок его не вспоминал. Учитель немецкого и французского в Медвениковской гимназии в Старо-Конюшенном переулке. Пятый направо от Смоленской по Арбату. Нет ни отца, ни гимназии, нет старого Арбата с трамвайной линией и вот этих — тети Аси, тети Лины, тети… — как ее? — и всех дядей, двоюродных братьев и других нет. Отец все маячит. «Может быть, ждет, когда я прощу мамину смерть? Если б он не жил с ее родной сестрой, с тетей Асей, она не умерла бы. Не помню, чтобы он сомневался в своей непогрешимости. Если б я не замахнулся тогда, то не стал бы самим собой. Он отшатнулся, как деревяшка. Фарфоровые часы разбились. Забыл — и вот оно, но все равно: теперь — все. Да, хотел ударить. Дима тоже хотел меня ударить. За что? Почему бы ему не быть моим сыном, впрочем, у меня есть сын, но Римма его не отдаст, он тоже меня возненавидит, как Дима, хотя нет, теперь не успеет, Дима боится утопленников, но им не больно, не жарко, не холодно, они спят…»