Маршрут Эдуарда Райнера - [26]

Лайка подошла в темноте, ткнула его носом, тявкнула, лизнула в щеку. Ему было не до нее, вообще ни до чего: главное было не шевелиться, замереть, как мертвый, обмануть. Кого? Об этом он думать не смел.

9

Дядя Миша ушел, едва засветало.

Расходился ветер, качал лес за проваленными крышами, брякал оборванным проводом на одиноком столбе; ветер обнажал суть покинутого поселка, стонал в пещерах выстуженных комнат, в скелетах голых стропил. Матовой изнанкой стелились заросли крапивы, раздувало угли в кострище. Ветер поворачивал на северо-восток, укреплялся, очищал лимонно-бледный край восхода, промытый холодом.

Нина повязала платок, надела стеганку и села к огню. Издали она казалась беженкой на привале. Дима стоял у дома, не подходил. Он уедет, а это останется: костер, ветер, шерстяной платок, по-бабьи спущенный на лоб. Но не для него. Ему стало тошно, ноги сами зашагали к ней. Она не повернулась, но сказала:

— Садись, посидим…

Первый раз на «ты». Он сел рядом. Что сказать, чем успокоить?

— Все обойдется, — сказала она.

— Конечно, обойдется. Он лес знает.

— Кто?

— Кто? Дядя Миша.

— А! Он-то знает. Но этот, другой. Райнер его фамилия?

— Райнер. Он всегда в одиночку, не беспокойтесь.

— Это ничего не значит.

Оказывается, она думала не о дяде, а о Райнере. Пусть, лишь бы не молчала.

— Вы что, поругались с ним?

Он покраснел от неожиданности.

— Нет… Да, было дело, но он, вы его не знаете…

— У него семья есть? — Теперь она смотрела опять только в костер.

— Кажется. — Он вспомнил мальчишку в немецкой курточке и шортах. — Может, и не одна…

— У таких всегда так… С такими жить вместе невозможно.

— Почему? — спросил он и понял, что не надо спрашивать: сейчас она думала не о Райнере.

Он встал. Уйти или остаться? Ветром швыряло искры по кочковатой сырине. Уйти?

— Садись, — сказала она. — Есть хочешь?

Он сел, скрывая волнение: второй раз на «ты». Ему захотелось все рассказать ей о себе, о Райнере, даже о странных цитатах из истории, которые он слышит иногда в полусне.

— Он сам не знает, кто он, и никогда не узнает, — непонятно сказала она и развязала платок, стянула на шею.

Ветер тотчас дунул под тонкие волосы у висков, обнажил маленькое ухо, родинку на шее пониже порозовевшей мочки. Дима забыл, о чем они говорили.

— Вы… всегда… вместе ездите? — спросил он, выбираясь из оцепенения.

— Часто. А последние два года подряд. — Она резко заправила прядь за ухо. — С дядей так хорошо ездить, а с иными другими…

Он ничего не спросил, он почуял, что даже думать об этом, ее интимном, опасно. Она глянула на него, еще чуть хмурясь, и улыбнулась:

— Налить тебе чайку?

— Да! — Он опустил глаза, чтобы не выдать своей глупой радости. Она бережно налила, еще бережнее передала кружку, их мизинцы столкнулись, у нее он был совсем холодный.

— Холодно? — спросил Дима с таким участием, словно она замерзала в снегу.

— Нет, это бывает…

Она ответила не о холоде, и он спросил не о холоде, они одновременно поняли это, взглянув друг другу в глаза, и оба смутились. Теперь они смотрели в дым над костром и думали об одном и том же. Говорить больше было незачем, они и это поняли и оберегали молчание весь день.

К вечеру ветер усилился, он вселял беспокойство, и чем ближе подступала темнота, тем оно становилось глубже и потаенней.

— Что на ужин сварим? — спросил он.

— Я не хочу… Есть щука отварная, если хочешь.

— Ну тогда хоть чаю.

Он расшуровал костер, который так весь день и не затухал, навесил котелок. Бараки-покойники смотрели в ночь пустыми глазницами, брякал провод о телеграфный столб, шумела, скрипела, гукала еловая тьма. Оставаться на юру стало невмоготу, и они перешли в дом, зажгли свечу; Дима стал колоть растопку для печки.

— Сегодня не придут, — сказала Нина. — Неуютно здесь одной.

— А я?

— В лесу этого не было, я два раза даже ночевала одна. Вернее, две ночи подряд.

— Страшно?

— Нет. Со мной собака была, ружье. Собака все шорохи понимает. Смотришь на нее — и спокойно.

— Расскажите. Когда это случилось?

— Нет, не надо…

Настаивать было опасно — как тогда, днем. Но и молчать стало опасно.

— Раньше люди часто так жили, — сказал он. — Привыкали. Починок от починка на десятки верст, электричества не было, волки, лихие люди, а не боялись. А мы, то есть я…

— Да. Все было по-другому. Когда в Ленинград возвращаюсь, не могу привыкнуть сразу, боюсь машин, бегом бегу через улицу.

— Разве вы в Ленинграде живете? — Он попытался, но не смог обратиться к ней на «ты». Днем еще можно было бы, но сейчас — исключалось.

— Да.

— А я там не был. Говорят, Ленинград красивый.

— Говорят…

Разговор иссякал, свеча оплывала, тень от ее головы колебалась, как крыло бабочки. Ветер набегал на тайгу, на поселок с прибойным гулом, звякало стекло в раме.

— Почему вы на истфак пошли? — спросила она, с усилием отрываясь от этого гула, дребезжанья, скрипа, которые свивались, сплетались, втягивали за собой в косматую стихию ночи.

Он посмотрел на ее лоб, брови, на ушедшие куда-то зрачки. Он заметил, что лоб обветрен, а нижняя губа потрескалась.

— Сам не знаю…

Нет, и говорить невозможно, лучше смотреть на язычок свечи, который все время колеблется, и от этого колеблется за ним это близкое задумчивое лицо, то строгое, то нежное, то опять не пропускающее в себя постороннего взгляда. Или это просто казалось?