Маршрут Эдуарда Райнера - [23]

Он лег на спину и уставился в сухую древесную тьму. Чье-то дыхание шелестело рядом, путало мысли. Кто творит историю: райнеры или дяди Миши? Кто-то же ее творит…

Он сдался: ответа не было, но он его и не ждал. Достаточно было погружаться в темноту доброй ночи, наполненной дыханием семьи. Их семьи, его семьи, пусть даже об этом никто никогда не скажет вслух. Они встретились, родные люди, им хорошо рядом друг с другом. Они бродили где-то врозь, а теперь встретились. Они не знали его жизни, а он их, но это неважно. Важно, что он — с ними, что они накормили его ужином, что дядя Миша нарезал и насушил осоки на нары и что Нина вечером сварила кисель из брусники. Он как будто родился и всегда жил в бревенчатом старом доме, в запахе сырых половиц, печной глины и березового веника. Березовая листва увяла, отмякла в тепле; на родине — не здесь, а там — осенние опушки белели сухой нежной округлостью стволов, тонкая густая трава, выстоявшаяся за долгое лето, прятала отдельные облетевшие листочки, глянцевито-твердые, с зазубринками, с розоватой желтизной заморозка. Он шел мимо бумажно-белых стволов по этой траве, а рядом шла она, они шли все глубже в сон, но и во сне продолжалась эта тихая солнечная опушка с тенями, былинками, с обветренными серыми пнями, густо заросшими шляпками молодых опят.

8

Райнер по привычке собрался с вечера и вышел из дома перед рассветом, когда было еще темно. Колкий холодок охватил разопревшее от печки тело, жестяная трава зашуршала под ногами, ветка задела щеку. Он поправил рюкзак, втянул ноздрями запах заморозка и улыбнулся освобождению. Так было всегда, когда он уходил от людей в леса. Он медленно, но уверенно шел в плотной грибной темноте под елями, тугой мох, схваченный морозцем, хрустел под сапогами; он шел на ощупь, не руками, а всей подошвой, всей кожей лица ощущая пространство, вовремя перешагивая валежины или отстраняясь от суков. Все свободнее, сильнее, радостнее становился ритм крови, дыхания; ноздри, расширяясь, узнавали прель колодника, горечь осины, стылость гранита; глаза, обвыкнув, различали серость меж стволов, громады зарослей, туман прогалов; уши ловили шорохи малых зверьков, потревоженных человеком, следили за поиском собаки. Собака бежала неподалеку сбоку, то смутно белея у ног, то опять исчезая. Но и тогда он ощущал ее присутствие, как и она — его.

Он шел, ни о чем совершенно не думая, но все время строго на северо-северо-запад. Когда посветлело, он был далеко от выморочного лесхоза. Меж двух лесистых гор пробилось свежее солнце, на хвойном склоне алой рябью встрепенулись осинки, вспыхнул иней на подушках ягеля, а впереди вдали зарозовели голые скалы вершины, которую он узнал. Он пошел к ней, он ощущал ее как живое дружелюбное существо, которое тоже заметило его издали и ждет. Наступал день, чистый, холодноватый; этот день будет его до дна.

В низине, в прелой мочажинке с редкими хвощами, принюхивалась к чему-то Вега. На буром вымокшем перегное вмялись косолапые отпечатки. Он встал на колени, разглядел вдавленную когтями мокреть и посмотрел на лайку. Вега отвернулась, хвост ее опал, сегодня она не хотела догонять этого зверя; она все еще была слаба. Райнер отряхнул колени и пошел по следу сам, а она медленно побрела сзади. Медведь кое-где рыл болотину, искал луковицы, в одном месте перевернул валежину, полизал белую плесень. Райнер вытащил, наладил телеобъектив и пошел еще тише.

К полудню они вышли к подножью горы с розовыми обнажениями на вершине. У подножья крылось узкое озеро с заболоченными берегами, попадалась закисшая поздняя морошка, и Райнер на ходу обрывал ее слабые водянистые ягоды. Поперек берега лежала макушкой в воду вывороченная сосна, он присел на ствол, снял кепи, вытер лоб. Нет, он почти не устал, хотя шел без отдыха семь часов, а в этих сопках километр можно считать за пять. Он присел, чтобы подумать. На этом болоте вновь появился след медведя, который он потерял час назад, но теперь этот след шел по следу северного оленя, а значит, медведя не догнать. Да и зачем: у него много фотографий медведей. Но хоть посмотреть, ощутить еще раз. Вот они, следы оленя: почковидные копыта широко раздвинуты, если вглядеться, видны вмятины от боковых пальцев. А след медведя стал шире, глубже вдавлена пятка. Но олень пока его не почуял: длина шага сантиметров шестьдесят. Где-то там, за боковым отрогом, олень рванется, потому что ветерок слабый, но ровный, дует с юго-востока, и едва медведь перевалит этот отрог, запах его опередит… Райнер осмотрел в бинокль каждый уступ, каждую сосенку на отроге и ничего не заметил. Он встал и полез в гору. Она снизу заросла редким ельником, потом пошел голый камень в зеленых лишайниках, скалы. Он с удовольствием лез в лоб, испытывая себя, выбирая зацепы, полки, трещины, его ладони вспоминали зернистую стылость гранита, давно знакомую, еще с молодости. Он вылез на самый верх, на поросшую ягелем площадку и выпрямился.

Прямо, вправо, везде по кругу волна за волной застыли сопки, чернели ельники, белели осколки спрятанных безымянных озер, ярко охрились морошковые болотины в распадках.