Маршрут Эдуарда Райнера - [17]

Шрифт
Интервал


Росомаха не поймалась ни в этот день, ни в следующий, зато они досыта наедались ухой, жареной щукой и глухарятиной, которую Райнер искусно тушил с брусникой, закапывая котелок в горячий пепел. А из глухариных грудок он жарил на ивовых шампурах шашлыки. Они почти не разговаривали, много спали, вечерами Райнер у костра чинил брюки; шил он ловко, ровными стежками. Погода стояла пасмурная и очень холодная. На третий день загрузили байдарку и тронулись дальше в глубь этой неуютной страны. Райнер был доволен, а Дима с радостью остался бы на старом месте. Черно-красные скальные стены, туман каньона, рев сиплый, пена в сырых щелях — все это угнетало его, и, когда спустили байдарку на плес выше порогов, он облегченно вздохнул.

— Теперь-то наверняка оторвемся от всех, — сказал Райнер.

Они гребли до вечера и остановились на берегу узкой протоки, заросшей осокой.

— Где-то недалеко то озеро травяное, которое я видел в бинокль, — вслух размышлял Райнер.-Пока следов людских не видно. Надеюсь, и не будет.

Дима не отвечал, он старался понять смысл тех строчек, которые всплыли откуда-то той бессонной ночью, но смысл ускользал. Или его и вообще не было.

6

Узкая протока привела в большое озеро с островками, поросшими старыми березами и соснами. С одной сосны снялся белоголовый орлан, сделал круг, завис, пошевеливая кончиками крыльев, разглядывая с высоты незваных гостей. Они плыли, отыскивая следующую протоку, но мыс за мысом оставался позади, а протоки не было.

— Кажется, тупик, — сказал Райнер*

Оставался только дальний конец озера, где стеной стояли камыши. Они погребли туда почти без надежды, но в камыше открылся узкий проход. Течения почти не ощущалось, над кувшинками дрожали стрекозы, за камышом ничего не было видно. «Куда мы лезем? — думал Дима. — Лезем, лезем, а куда — не знаем…»

Он первый увидел поселок. На склоне еловой горы серели бараки, избы, у воды чернели баньки.

— Приехали, — зло сказал Райнер и бросил грести.

Да, в самом глухом углу стоял этот поселок, один дом даже двухэтажный, белели изоляторы на столбах, поблескивали стекла в широких не по-северному рамах. Но что-то странное было в глухой полдневной тишине, в молчаливых домах, которые надвигались все ближе. Черные провалы окон, рухнувшие крыши, заросли у порогов, ржавый паровой котел у пристани. Две утки с шумом взлетели из-под носа, и они вздрогнули: поселок был мертв.


Поселок был давно мертв. Они молча переходили из дома в дом, заглядывали в выбитые окна, нюхали нежилой запах брошенных комнат, в которых ржавели прутья коек. Осыпавшаяся штукатурка хрустела под сапогами, обои цвели плесенью, у крыльца Дима поднял детский резиновый сапожок. Лет пятнадцать назад это был благоустроенный леспромхозный поселок с конюшней на двадцать восемь денников, с паровой пилорамой, движком, радио, клубом. В клубе еще прели в углу груды старых журналов. Дима разлепил страницы: «Крокодил» за 1949 год, брошюры о вредителях леса. Перед клубом по пояс в крапиве стояла красная облезлая Доска почета. Почему все здесь брошено?

— Лес выбрали и бросили, — объяснил Райнер.

Они сидели на ступеньках крыльца и смотрели вниз, на озеро. Это было именно то озеро, которое они искали: щучье, густо заросшее осокой. Вечерело, холодало, от воды надвигалась стена сырого тумана, такого плотного, что не видно было другого берега. И со всех склонов стекал сюда этот туман, тяжелый, липкий, пробирающий до озноба.

— Гиблое место, — сказал Райнер. — Где будем ставить палатку? В бараках этих спать нельзя.

— Вон тот еще не осмотрели. Там одно окно цело, не выбито.

Дом был на два входа, левая половина сгнила, но в правой одна комната оказалась сухой и крепкой. Бревна проконопачены, в раму вставлены стекла, печка с плитой обмазана глиной. В комнате были нары на троих-четверых, на вешалке — старая телогрейка, банка на подоконнике полна окурков.

— Красота! — сказал Дима.

Райнер помрачнел.

— Кто ж это? — спросил он, хмуро оглядываясь. — Беглые? Браконьеры?

— Может, туристы?

— Откуда? Да и не станут они конопатить да чинить. Окурки от «Беломора», а вон крючки. — Он вытащил воткнутые за доску крючки с обрезками лесы. — Местные, крупные, туристы таких не ставят. — Он открыл печь, поворошил зачем-то золу. — Переночуем, завтра я поищу переволок или протоку дальше, и уйдем.

— Может, поживем пару дней? — Дима смотрел на печь и вспоминал палатку, дождь, холод.

— Я здесь жить не буду. — Райнер открыл дверь, выкинул наружу банку с окурками. — Надо жерлицы ставить — через полчаса поздно будет.

Щука яростно брала минут двадцать перед самым закатом. Туман поднялся выше человеческого роста и колыхался, как вода; у него был привкус болотной гнили и болезни.

Они растопили печь, нагрели комнатку, и Дима с наслаждением лег на нары, разулся. Лайка заскреблась в дверь, но Райнер ее не пустил. Он сидел у стола и протирал телеобъектив. До сих пор Дима не видел, чтобы он что-нибудь фотографировал.

— Можешь спать завтра хоть до обеда, — сказал Райнер. — Пройду вверх, посмотрю проходы. На северо-запад все заставлено сопками, но на запад и чуть к югу долина. Вроде проходная.


Еще от автора Николай Сергеевич Плотников
Курбский

Исторический роман Н. Плотникова переносит читателей в далекий XVI век, показывает столкновение двух выдающихся личностей — царя-самодержца Ивана IV Грозного и идеолога боярской оппозиции, бывшего друга царя Андрея Курбского.Издание дополнено биографической статьей, комментариями.


С четверга до четверга

В сборник московского писателя Николая Плотникова входят повести и рассказы, написанные им в разные годы. В центре внимания автора — непростая личная судьба совершенно разных людей, их военная юность и послевоенные поиски смысла бытия. Наделяя каждого из героев яркой индивидуальностью, автор сумел воссоздать обобщенный внутренний портрет нашего современника.


Рекомендуем почитать
Автомат, стрелявший в лица

Можно ли выжить в каменных джунглях без автомата в руках? Марк решает, что нельзя. Ему нужно оружие против этого тоскливого серого города…


Сладкая жизнь Никиты Хряща

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Контур человека: мир под столом

История детства девочки Маши, родившейся в России на стыке 80—90-х годов ХХ века, – это собирательный образ тех, чей «нежный возраст» пришелся на «лихие 90-е». Маленькая Маша – это «чистый лист» сознания. И на нем весьма непростая жизнь взрослых пишет свои «письмена», формируя Машины представления о Жизни, Времени, Стране, Истории, Любви, Боге.


Женские убеждения

Вызвать восхищение того, кем восхищаешься сам – глубинное желание каждого из нас. Это может определить всю твою последующую жизнь. Так происходит с 18-летней первокурсницей Грир Кадецки. Ее замечает знаменитая феминистка Фэйт Фрэнк – ей 63, она мудра, уверена в себе и уже прожила большую жизнь. Она видит в Грир нечто многообещающее, приглашает ее на работу, становится ее наставницей. Но со временем роли лидера и ведомой меняются…«Женские убеждения» – межпоколенческий роман о главенстве и амбициях, об эго, жертвенности и любви, о том, каково это – искать свой путь, поддержку и внутреннюю уверенность, как наполнить свою жизнь смыслом.


Ничего, кроме страха

Маленький датский Нюкёпинг, знаменитый разве что своей сахарной свеклой и обилием грачей — городок, где когда-то «заблудилась» Вторая мировая война, последствия которой датско-немецкая семья испытывает на себе вплоть до 1970-х… Вероятно, у многих из нас — и читателей, и писателей — не раз возникало желание высказать всё, что накопилось в душе по отношению к малой родине, городу своего детства. И автор этой книги высказался — так, что равнодушных в его родном Нюкёпинге не осталось, волна возмущения прокатилась по городу.Кнуд Ромер (р.


Похвала сладострастию

Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».