Марлен Дитрих - [137]

– Отлично! – Уже не ощущая досады, я бросила телеграмму на стол. – Но вы не прекратите поиски в Берлине? Вы продолжите подавать запросы?

– Мы делаем все возможное, – заверил меня Паттон. – Но везде такой хаос. Тысячи людей убиты. Не стоит на многое рассчитывать. Город в руинах.

Я встала, держась за край стола:

– Моя мать сильнее, чем вы думаете. Она пережила первую войну. Если ей удалось пережить вторую, она здесь. Должна быть здесь.

Брэдли промолчал, а Паттон заметил:

– Я ведь предупреждал вас: это не кино. Тут нет сценария. Нет счастливого конца.

– Помню, – сказала я. – Как такое забыть? Ни один фильм не может быть настолько ужасным.

Перед отъездом из Мюнхена генерал Брэдли проинструктировал меня. Берген-Бельзен был одним из последних лагерей, брошенных нацистскими надзирателями, – перевалочный пункт, где богатые евреи, прибывавшие из Франции и Голландии, ожидали отправки в Польшу. Советских военнопленных тоже содержали здесь, их обменивали на немецких, захваченных союзниками. Когда британско-канадские войска подошли к лагерю, в нем разразилась эпидемия тифа. Через много лет я узнала, что еврейская девочка по имени Анна Франк умерла во время этой эпидемии вместе со множеством других людей.

– Они оставили трупы повсюду, – сказал Брэдли. – Вас отведут в бывшую штаб-квартиру вермахта, которую британцы используют в качестве командного пункта. Ответственным назначен капитан Арнольд Хоруэлл, он вас встретит. Но вы не должны просить осмотреть сам лагерь. Только встретитесь с этой женщиной и проверите, ваша ли это сестра. Нам нужно, чтобы аэроплан вернулся. Один день, Марлен. Больше у вас времени нет.

Я на все согласилась, но когда самолет коснулся земли на крошечном взлетном поле в Фасберге и армейский эскорт доставил меня в Берген-Бельзен, я вдруг поймала себя на том, что страшно хочу увидеть все. Мне пришлось подавлять в себе это всепоглощающее желание знать. К тому моменту я уже наслушалась достаточно о зверствах нацистов, и понимала: этот мрак будет нависать надо мной вечно, лишая последней надежды и веры в мой народ. И все же я была обязана вынести свидетельства кровавой бойни, устроенной от нашего имени, хотя бы для того, чтобы доказать миру: не все немцы были способны смотреть только в сторону.

И вот я ощутила это – не вонь, хотя она там тоже была. Бо́льшую часть трупов уже сгребли бульдозерами в ямы, самые опасные территории окружили кордонами, чтобы предотвратить распространение болезни. Выживших изолировали в наскоро обустроенных лазаретах, где они продолжали умирать. Но я все равно чувствовала эту неопределенную тяжесть в воздухе, будто некое испарение, от которого становилось трудно дышать и волоски на шее вставали дыбом. Когда мы приблизились к скоплению одинаковых унылых кирпичных зданий и деревянных бараков, я увидела тянущуюся на мили проволочную ограду под электрическим током.

Отчаяние, поняла я. Вот что я почувствовала. Это место источало человеческое отчаяние.

Водитель-капрал вынужден был помочь мне выйти из джипа. Мои колени дрожали; я сфокусировалась на том, чтобы переставлять ноги в сапогах одну перед другой, и смотрела только вперед, пока сопровождающий вел меня к штаб-квартире вермахта, вход в которую до сих пор украшала свастика. Потом я взглянула налево, сквозь просевшую проволочную ограду. Мое внимание привлекли тарахтение грузовика, изрыгающего выхлоп, и говорящие на чистом британском английском мужчины.

– Осторожнее. Он тяжелый.

Солдаты. Грузят что-то похожее на дрова.

– Майор Дитрих… – Замученного вида капрал, канадец, коснулся моего рукава. – Пожалуйста, сюда.

У меня оцепенела душа. Не дрова. Не бревна. В кузов грузовика угловатой пирамидой были свалены руки и ноги со ступнями и без.

– Боже мой, – прошептала я, – что мы наделали?..

– Прошу вас.

Капрал втащил меня внутрь, но я продолжала глядеть через плечо, как грузовик медленно полз к отдаленному полю, откуда доносился грохот тяжелой техники – тракторов и других машин. Он был такой оглушительный, что мне пришлось бороться с желанием зажать уши и нос руками, как будто я стояла на самом краю этой «строительной площадки». В горле запершило от вонючей пыли.

Рядом с полем на покосившихся воротах висела табличка: «KINDERGARTEN»[78].

Я подавила крик. Неужели Лизель была здесь, стала жертвой этого ада на земле?

– У вас… есть сигарета?

Я рылась в карманах своей полевой формы, но ничего не чувствовала, пальцы онемели. У меня закружилась голова, и я едва не упала в обморок.

Капрал вытащил из пачки сигарету, щелкнул газовой зажигалкой. Когда я затянулась едким дымом – армейский табак продирал горло – и никотин поступил в кровь, капрал сказал:

– Подождите здесь. Мне нужно предупредить капитана Хоруэлла о вашем прибытии. – Он замолчал, взгляд его был таким нежным, понимающим, что, поймав его, я позволила этому человеку увидеть мое страдание, заполнившее меня беспомощное неверие. – Подождите здесь, пожалуйста, – повторил он. – Я скоро вернусь, майор.

Капрал пошел дальше по коридору, а я осталась стоять под висевшим на стене портретом Гитлера в тяжелой раме – в желтовато-коричневой форме, с пронзительным взглядом, поджатыми губами и этими нелепыми квадратными усиками. Я удивилась: почему его изображение все еще здесь? Почему его не сорвали? Я вообще не могла понять, как кто бы то ни было мог настолько серьезно воспринимать такого смехотворного человечишку, чтобы совершать массовые убийства. Это было похоже на кино, хотя Паттон и уверял меня в противном, только ни одна студия не была способна замыслить нечто сравнимое с этой доведенной до крайнего предела бесчеловечностью. Мы никогда не переживем этого. Мы все должны стыдиться и терпеть осуждение всего мира за содеянное.