Марлен Дитрих - [135]

Мэри постепенно потеплела ко мне, как к подруге-женщине в преимущественно мужском окружении. Однажды вечером, когда мы вместе подкрашивали губы, она вдруг захихикала:

– Он сделал мне предложение. Как только избавится от этой стервы Геллхорн, мы поженимся. – Мэри посмотрела на меня в зеркале. – Она ему не подходит. Слишком амбициозна. Соперничает с ним по всякому поводу. Думает, что пишет лучше, чем он.

– Вероятно, так и есть. – Я поймала ее взгляд. – Женщины нередко лучше мужчин справляются с разными делами, но нам часто приходится затрачивать больше усилий, чтобы доказать это.

Перед отъездом на задание в войска я предложила Папе и Мэри свою кровать, так как в моем номере стояла большая двуспальная, а они спали на двух составленных вместе. Мэри была очень рада получить от меня это очевидное признание их помолвки. Невзирая на протесты управляющего «Рицем», она помогла мне перетащить каркас кровати и матрас в их номер. Однако Папе так и не пришлось поспать на моей кровати, так как накануне вечером он уехал делать репортажи с Восточного фронта.

Уезжая на следующий день с Паттоном, я не удержалась от улыбки, размышляя о том, понравится ли Мэри Уэлш сюрприз, который я намеренно оставила для нее ползающим в постельном белье.

Возможно, крохотная проблемка с насекомыми научит ее, что спать с чужим мужем, может быть, и приемлемо, а вот строить козни для разрушения его брака – это уж слишком.

Глава 7

Если Италия была чистилищем, то Бельгия – самим адом.

Выдалась одна из самых холодных зим за всю историю метеонаблюдений. Злобный ветер плевался мокрым снегом с мелкими льдинками, кусался сквозь несколько слоев шерстяной одежды и флисовые кальсоны с обвисшими коленями. Я завшивела, подхватила дизентерию, получила обморожение, но все равно выступала в платьях с блестками и в туфлях на каблуке. Со сцены уходила с посиневшими ногами, а зубы стучали так, что я не могла говорить. Паттон приказал поставить в моей палатке угольную печурку. У него тоже была такая, и я предпочитала делить с хозяином ее тепло. Все знали, что мы с генералом любовники, и солдаты еще больше обожали меня за это. «Ножки» – так они прозвали меня, это слово стало официальным кодовым именем, которое дал мне Паттон, – Ножки Марлен. Каждый вечер я в песнях изливала душу, и радость, которую испытывали при этом мои рисковавшие жизнями мальчики, делала любые трудности преодолимыми.

Однако обморожение едва не лишило меня пальца на ноге, а воспаление в челюсти заставило вернуться в Париж для лечения. Поправившись, я присоединилась к музыкальному дивертисменту Ноэла Коуарда и Мориса Шевалье. А как только смогла, в начале февраля, после эпического молниеносного удара, положившего конец Арденнской операции немцев, вернулась на фронт. Паттон находился в Ахене, первом павшем немецком городе на пути к Берлину, окруженному советскими войсками. В Ахене я устроила еще одно представление: на этот раз, зажатая между двумя телохранителями, с пистолетами на бедрах, я ехала в открытом армейском джипе Паттона во главе Третьей армии. Немцы, выжившие после бомбардировок союзников, собирались вдоль дороги, несмотря на холод, а я выкрикивала в мегафон свое имя и требовала немедленно расчистить улицы, чтобы могли пройти наши танки.

Никто в меня не выстрелил. Хотя USO предупреждала, что за мою голову назначена награда, а Паттон – что немцы поносят меня за мою позицию, я останавливалась поговорить с жителями и обнаруживала только явную симпатию. Отпечатавшиеся на лицах голод и страх сменялись озадаченным восхищением, когда люди понимали, кто я.

– Лола-Лола, – прошептала одна женщина. – Вы Голубой ангел.

Никто не осуждал меня. Никто не потрясал кулаками и не поворачивался ко мне спиной. Несмотря на желчь, которую изрыгал Геббельс, казалось, далеко не всех одурачили и заставили считать меня врагом. И все же, когда репортер из Международной службы новостей спросил, что я думаю о разрушениях в сравнении со своей жизнью в Голливуде, мне пришлось сморгнуть внезапно набежавшую слезу.

– Я не думаю о кино, – ответила я. – Может быть, больше никогда о нем не подумаю. А что касается всего этого… – я посмотрела на развалины домов и засыпанные обломками улицы, обугленные деревья и нищих, рыскающих в поисках еды и питья, – мне отвратительно видеть это, но я считаю, Германия заслужила все, что выпало на ее долю.

Мое заявление напечатали газеты по всему миру.

– Если они не разбегались и не прятались от нас, – усмехнулся Паттон, – то теперь точно будут на вас охотиться.

– Пусть попробуют, – сказала я и продолжила выступать перед войсками в полуразрушенных театрах или на сколоченных из подручного материала сценах посреди замерзших полей.

Когда я не развлекала мальчиков, то вычесывала вшей из лобковых волос и исполняла обязанности переводчика и посла доброй воли для общения с деморализованным немецким населением, которое мы встречали по пути. Люди весьма неохотно отказывались от идеи рейха, хотя он рушился у них на глазах.

Оставаясь наедине с Паттоном, я ворчала:

– Они как овцы! Если бы у них был хоть какой-нибудь характер, они бы боролись с нами. Но они такие и есть: немцы до мозга костей, которые будут слушаться даже сумасшедшего.