Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый - [16]

.

Независимо от характера окончательного приговора, вынесенного Аксельродом, существует глубокая связь между этим приговором, первым упреком в адрес ленинизма, брошенным в 1904 году, и выдвинутым в 1908 году обвинением «секретного большевистского центра», который он именовал «центром якобинства» и «черносотенно-уголовной бандой», в пагубной деятельности внутри российской социал-демократии[67]. Анализ Аксельрода был, таким образом, строго ограничен основными действующими лицами, то есть большевистской элитой, ее методами действий и ее стремлением к власти до, во время и после Октябрьской революции; он лишь поверхностно касался масс, участвовавших в этой революции. Они, по его мнению, оставались лишь объектом манипуляции. (В этом Аксельрод проявился как типичный рабочий представитель меньшевистской партии.)

Крайние и порой курьезные обвинения против Октябрьской революции выдвигал Александр Потресов, духовный вождь небольшой антибольшевистской группировки меньшевиков, в которую входили Владимир Левицкий и Марк Либер. Это была крайне правая группа меньшевиков, которая вышла из партии в 1918 году. Для Потресова не существовало никаких дилемм, над которыми мучилось большинство меньшевистской партии перед лицом узкобольшевистской диктатуры, которую тем не менее широко поддерживал пролетариат. Октябрьская революция для него оставалась просто-напросто военной хитростью, которую осуществила кучка способных большевистских «режиссеров», взявших власть с помощью крестьянской армии, «скорее по-азиатски, нежели по-европейски», а большевизм – в лучшем случае «социализмом сумасшедших», который нельзя «ни контролировать, ни усмирить», а можно только «разбить». Он считал, что, скорее всего, это была «болезнь, которой заразился пролетариат». Поэтому вооруженная борьба против большевизма, на которой настаивал Потресов, «не разгромила бы пролетариат, а по крайней мере вылечила бы его»[68]. Начатая «буржуазно-пролетарским союзом промышленных сил» борьба против большевизма явилась бы актом мщения «торгово-промышленного города… глубоко реакционному мужику», который уже задавил революцию 1917 года и теперь своей «солдатско-крестьянской анархией» грозился убить будущее России. Основное зло в трагедии «несчастного 1917 года» приписывалось «грязному мужику в солдатской форме», который «топтал промышленный город», маршируя по развалинам прогрессивной «капиталистической экономики и цивилизации», а затем вдруг под маской «рабоче-крестьянского правительства»[69] начал тиранить всю Россию.

Таким образом, Потресов предлагал России решительный выбор между прыжком в пропасть «немедленного построения социализма», к чему стремились большевики, и скачком вверх к буржуазно-капиталистическому развитию, в котором, как он утверждал, русский пролетариат нуждался больше всего. Его панацея была, собственно говоря, лишь более решительным вариантом идеи коалиционного правительства 1917 года, а в экономической области – возвратом к «капиталистическому развитию»[70]. Но этот «возврат к капитализму» не обладал привлекательностью, особенно в сочетании с призывом к вооруженному восстанию против большевистского режима, и потому не удивительно, что Потресов не встретил достаточной поддержки даже в среде своих товарищей-меньшевиков, или «полумарксистов», как он их презрительно называл. Они гораздо больше боялись контрреволюции, чем ненавидели большевизм.

Их истинным глашатаем стал Мартов. Он же выступил с наиболее связной критикой революции и большевистской диктатуры. Как лидер оппозиции меньшевиков-интернационалистов в меньшевистской партии в период Временного правительства, Мартов решительно отмежевался от Burgfrieden (гражданского мира – нем.) «оборонцев» типа Потресова и Плеханова, а также от «коалиционизма» Церетели и Федора Дана, лидеров «революционных оборонцев» – меньшевиков в 1917 году. В отличие от них он отстаивал «демократическое» правительство на широкой основе, нечто вроде правительства народного фронта, из которого следовало исключить буржуазную партию кадетов. «Демократическое» правительство, которое он предложил в 1917 году, с марксистской точки зрения было импровизированным ответом на вопрос о власти в буржуазной русской революции, который, как он слишком поздно обнаружил, вышел за рамки «творческих сил» русской буржуазии, преждевременно уставшей от революции или открыто перешедшей в лагерь контрреволюции. Он же рассматривал такую возможность в 1905 году, правда, как трагическое стечение обстоятельств, и несомненно, что это близко подвело его к революционной теории, которую в то время выдвигал Ленин. В этом смысле можно оправдать Церетели, который назвал его полуленинцем.

Поэтому Мартов, хотя и был напуган насильственной и военной организацией большевистской Октябрьской революции[71], без особого труда принял ее как «естественное историческое следствие» краха Временного правительства и в особенности краха социалистического умеренного руководства Советов перед лицом великих проблем революции[72]. Сначала он больше всего старался политическими действиями воспрепятствовать установлению диктатуры большевистской партии, а затем пытался расширить и демократизировать ее; в плане же марксистской полемики он хотел разуверить большевиков, которых он серьезно считал товарищами и марксистами, совершающими ужасную ошибку, в их «утопических иллюзиях». С моральной точки зрения Мартова больше всего возмущал большевистский террор, и его бесстрашные постоянные выступления против этого террора превратили его в «истинную совесть революции». Главной целью усилий Мартова было «исправить» Октябрьскую революцию.