Марксизм сегодня. Выпуск первый - [81]

Идея новой политической системы гораздо лучше стимулировала дискуссию, хотя была более спорной. Она оказалась в центре откровенных публичных обсуждений, состоявшихся в Чехословакии в период между январем и августом 1968 года. Военное вторжение так повернуло ход событий, что большая часть материалов этой дискуссии имеет сегодня лишь историографический интерес, хотя не следует упускать из виду некоторых существенных совпадений в содержании этой дискуссии и послереформистского диссидентства 70-х годов. Пока коммунисты работали в направлении политической эмансипации социальных сил, в их программе содержалась черта подлинного плюрализма. Было в ней также – и об этом открыто говорили отдельные теоретики движения – определенное усилие с целью изменить отношения между государством и гражданским обществом. В этом смысле первый программный документ Зденека Млынаржа дает верное представление об основных линиях развития: «Прежде всего необходимо признать, что статус политически независимого действующего лица не может быть более признан только за „обществом как неким целым“; он должен также признаваться за его специфическими компонентами, группами и социальными слоями, имеющими общие интересы, в конце концов за каждым гражданином как индивидом»[158]. С другой стороны, официальная интерпретация нового курса была прочно связана по-прежнему с «руководящей ролью партии», хотя и предполагалось, что она станет более демократичной как по форме, так и по содержанию. Ретроспективно эта комбинация представляется явно недостижимой. Что же касается аргументов, выдвинутых в ее защиту в 1968 году, то очень трудно сказать, находясь за пределами Чехословакии, где заканчивалась сфера тактической осторожности и где начиналась полоса самообороны аппарата.

В ходе менее официальных дискуссий выявились две основные линии дифференциации[159]. Одна из них отделяла «постепеновцев» от тех, кто утверждал, что только немедленное и безусловное принятие плюралистических принципов в состоянии обеспечить долгосрочный успех движения. Тема, которая обсуждалась самым горячим образом, заключалась в институционализации политической оппозиции. После оживленного обмена мнениями в мае – июне 1968 года проблема эта была отодвинута на второй план в связи с необходимостью решения более срочных вопросов. Нет, однако, никаких причин сомневаться в том, что многие коммунистические реформаторы считали введение многопартийной системы логическим итогом процесса демократизации, хотя они и не полагали, что в 1968 году уже созрели условия для такого решения проблемы. Второй аспект дискуссий развивался медленнее, но альтернативы оставались на повестке дня на протяжении некоторого времени после вторжения. По мнению отдельных критиков реформистской программы, средством по преодолению ее несостоятельности могло стать введение элементов прямой демократии, а вовсе не неукоснительное соблюдение принципов парламентской демократии. В практическом плане это означало прежде всего требование самоуправления. Некоторую неуверенность в самом начале очень скоро сменила распространившаяся идея о необходимости создания «демократических органов управления»; когда же на арене появились «советы трудового народа» (которые не следует путать с рабочими советами в узком смысле этого слова), то прежде скрытый конфликт между демократическими и технократическими концепциями стал более острым. Попытки выступить в защиту советов стали самым важным актом сопротивления на протяжении семи месяцев, между вторжением и полной нормализацией в апреле 1969 года. В исторической перспективе в этом можно усмотреть первый признак той стратегии, которая впоследствии будет с успехом использована в Польше: основывать борьбу за реформы на принципах социального движения, действующего извне по отношению к партии. Однако в Чехословакии подобное решение стало намечаться лишь тогда, когда движение за реформу уже перешло к обороне и его позиции оказались слишком слабыми для того, чтобы осуществить подобную корректировку линии.

Дискуссия по вопросу о самоуправлении поставила под вопрос также третью опору реформистской идеологии – теорию «социалистического производства предметов потребления» и экономические реформы, которые были основаны на этой теории. Реформы такого рода обсуждались и в известном смысле стали претворяться на практике повсеместно, но только в Чехословакии данная тема была связана с темой общего интеллектуального и политического обновления (в Венгрии, например, экономические реформы зашли дальше, чем в других странах Восточной Европы, однако их социальный контекст был детерминирован поражением революции 1956 года и разрушением реформистского коммунизма; в Польше предложения экономических реформ в 60-е годы носили академический характер и не были согласованы с политикой Гомулки). Хотя конкретная история реформ в настоящем очерке нас и не интересует, попытки выступлений в поддержку роста производства товаров потребления и в оправдание более сбалансированного соотношения между планом и рынком вызывают серьезные теоретические проблемы. Для чехословацких реформаторов нужда в рыночных механизмах в экономике, мнящей себя социалистической, была подтверждена опытом. Теоретическое объяснение было необходимым во избежание дальнейших ошибок. Ограниченность анализа была вызвана, с одной стороны, убежденностью в том, что центральное ядро экономической структуры построено на социалистической, но неполной и частично искаженной основе, с другой – проектом создания новой системы планирования, которая включала бы в себя рыночные механизмы в качестве средств координации. Иными словами, характер и роль рыночных отношений при «реальном социализме» были отчасти затемнены идеологическими интерпретациями их структурной основы, отчасти же упрощены функционалистскими представлениями об их будущей роли. Дополнительный изъян дискуссии заключался в неспособности ее участников предпринять систематическое обновление Марксовой теории стоимости и капитала