Марксизм сегодня. Выпуск первый - [54]

Одновременно с этим типом культуры и как бы на противоположном конце, поощрялось воссоздание элитарной культуры, как правило ведомой на коротком поводке и все более отдаляющейся от «науки для простых людей». В беззастенчиво реакционном характере этой элитарной культуры следует искать корни тех правых и крайне правых течений, которые после 1960 года утверждают себя как в советских официальных кругах, так и в среде интеллигенции, противостоящей официальной точке зрения.

В то же время следует признать, что по данному вопросу существовало вполне определенное, хотя и не достаточно четко выраженное мнение Сталина. Джузеппе Боффа привлек внимание к тому сравнению, которое Сталин употребил в одной из речей, произнесенной им в июле 1921 года перед слушателями Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова. Это речь долгое время оставалась неизданной и появилась только в Собрании сочинений Сталина. В 1951 году его издание было прервано. Сталин сравнил партию авангарда с рыцарскими орденами Средневековья, в частности – и это весьма симптоматично – с орденами прибалтийских рыцарей. Он утверждал, что, подобно Петру Великому, русская революция тоже должна обратиться к разрозненным национальным меньшинствам, чтобы довести до конца унификацию и преобразование русской земли. Здесь очевиден намек Сталина на положение дел в своем собственном доме. Вообще ясно, что подлинная мысль Сталина целиком обусловлена типично консервативной рефлексией, более того – реакционной рефлексией в том, что касается смысла русской истории и первостепенности задачи создания государства. Политику он представлял себе как произведение искусства, оторванное от какого бы то ни было материального исторического процесса формирования коллективной воли, а между тем под прикрытием материализма в стране устанавливался безумный культ личности. Мировоззрение Сталина в действительности целиком принадлежало XIX веку и как таковое особенно ярко проявлялось в области эстетики. Идеальный багаж Бонапарта ограничивался Плутархом и Оссианом. Более объемистый багаж Сталина состоял из трудов Карамзина, историка русской реставрации, предсмертных произведений Гоголя, оправдывавших крепостничество, романов Достоевского и несомненно из худших творений Маяковского и лучших – Пастернака. Двумя краеугольными камнями этого элитарного мировоззрения так и останутся почти ницшеанский иррационализм, возводящий силу в наивысшую ценность – эту извращенность несравненно показал Эйзенштейн в «Иване Грозном», – и радикальный пессимизм религиозного свойства, который при помощи тысячи риторических уловок в конце концов приводит к обесценению понятия свободы личности (через реставрацию государственности и отрицание всякой возможности отмирания государства, путем утверждения зависимости надстройки, невариантности языка, вечного возвращения исторического процесса, насаждения доктринального, если не сказать – расистского, антисемитизма, продолжающихся и в наши дни попыток учреждения языческого культа солнца вокруг фигуры вождя – солнца). Можно было бы даже пожалеть, что краткий – но сколь поучительный! – период германо-советского пакта, который привел к первой волне устранения из руководящего состава всех лиц еврейского происхождения и к взрыву безудержных восторгов по поводу реставрации государственности, не позволил Эйзенштейну завершить постановку колоссального фильма о Нибелунгах, который, вне всякого сомнения, затмил бы своей откровенностью постыдную поделку Фрица Ланга, вышедшую пятнадцатью годами раньше.

•

Мы отошли от темы марксизма-ленинизма, однако это отступление было необходимым для понимания общего процесса, проявляющегося в двух ипостасях – в культуре простых людей и в культуре избранных. Как бы то ни было, этот непреодолимый дуализм сохраняется и поныне. Пустой формализм марксизма-ленинизма постоянно питается эмпирическим содержанием, заимствуемым из самой архаичной реакционной культуры. Так, в период польского кризиса 1980 – 1981 годов можно было убедиться в том, что неосталинистское течение во главе с Ольшовским удерживалось на поверхности при помощи двух подпорок – катовицкого марксистско-ленинского журнала «Форум» и патриотического (и антисемитского) – «Союза Грюнвальда»[112].

В подобных условиях связь между марксизмом и социальной практикой становилась все более непрочной. Как на уровне элиты, так и в массах, «действующие критики» (если воспользоваться выражением, введенным Альтюссером) были вынуждены заниматься весьма сложном работой – склеивать и без того уже запутанные тезисы своих сочинений. Изначально сложность явления антисталинизма в Советском Союзе можно считать результатом интеллектуального разрыва между руководителями и руководимыми, а также отсутствия коммуникации между субъектами, что вызывает эффект, давно известный историкам науки, – неосознанное повторение одних и тех же тем наряду с метафорическим подходом к проблемам (история Византии выступает как критика государства, математическая логика – как критика «диамата», семиотика – как протест против деградации языка в результате его инструментального использования в пропагандистских целях, социология – как обвинение в иррациональности процесса принятия решения). Оставим в стороне развитие критики общества (тем не менее она имеет фундаментальное значение для написания реальной истории СССР), которая после 1960 года вылилась в крупное движение «диссидентства», распространившееся прежде всего среди интеллигенции, так как оно лишь отчасти связано с историей марксизма (братья Медведевы, Копелев, Егидес, Гефтер, журналы «Поиски» и «Память»). Вместо этого перенесем наше внимание на другую сторону процесса, то есть на попытки политической власти и некоторых ее сторонников отыскать возможное звено, соединяющее мысль и практику на базе какой-либо более или менее модифицированном версии марксизма. Можно сказать, что в среде советского руководства в разное время возникли три фигуры, которые вполне достоверно, хотя и парадоксальным образом олицетворяли собой эти попытки. Люди эти занимали по отношению друг к другу диаметрально противоположные позиции, однако в их деятельности можно проследить общие характерные черты. Каждый из них был олицетворением коллективной воли, и за каждым из них шло много людей. Но деятельность таких личностей, как Бухарин, Берия и Хрущев, может служить иллюстрацией самых серьезных попыток проведения реформы в СССР; их влияние по-прежнему сказывается при формировании любых реформаторских течений даже в лоне нынешней группы советских руководителей.