Маркос Рамирес - [69]

Другим был дон Мануэль Солано, преподаватель естественных наук; он требовал, чтобы мы учили, а не зубрили предмет. Всегда тщательно одетый, дон Мануэль был человек суровый, непримиримый, резкий и вспыльчивый, но обладал большим положительным качеством — он был ярым врагом долбежки. Когда Летисия, привыкшая получать единицы[91] у других учителей, полагаясь лишь на память, начинала декламировать перед ним урок, повторяя текст слово в слово с перечислением точек и запятых, почти не переводя дыхания, дон Мануэль недовольно прерывал ее:

— Садись, Летисия! Ставлю четверку! Тысячу раз я говорил тебе, что терпеть не могу попугаев, что мне нравятся ученики, которые понимают то, что учат, и могут при случае все объяснить другому. Это — наука, а не стишки. Ведь стоит тебе забыть хоть одно слово, как ты уже не сможешь дальше продолжать. Можешь ли ты понять хоть что-нибудь из того, что вбила себе в голову? Ни капли! Нет, нет, Летисия! Чтобы слушать граммофонные пластинки, мне хватает домашнего патефона.

Оба эти учителя во всем помогали мне добрым советом и неизменно настаивали на том, чтобы я не забрасывал занятия.

Относясь к этим учителям с глубоким уважением, я прислушивался к их голосу, а благодаря кое-каким знаниям, почерпнутым из случайных книг, мне даже удавалось делать успехи по тем предметам, которые они вели.

* * *

Приближались переходные экзамены. Полмесяца повторения по всем дисциплинам в Институте и две недели подготовки дома. Последние две недели мы вставали с зарей. Прохладными, ветреными утрами, поеживаясь от свежести, мы собирались группами в парке, на соборной паперти, чтобы помогать друг другу и не подымать на ноги весь дом.

Я ленился и отговаривался тем, будто не в состоянии заниматься ни в жаркие часы дня, ни по ночам. И мать в тревоге, как бы я не остался на второй год, каждый вечер ласково спрашивала меня:

— В котором часу разбудить тебя завтра? Как обычно, в половине третьего?

— Да, мама, точно в половине третьего! — отвечал я решительно.

Но когда она окликала меня из своей каморки, я, потягиваясь, отвечал ей полусонным голосом, а затем свертывался калачиком, чтобы несколько минут понежиться в теплой постели. Мать озабоченно спрашивала снова:

— Ты встаешь, Маркос?

— Угу… — мычал я и принимался раскачивать кровать, чтобы она скрипела так, точно я уже одеваюсь. И мысленно ругал себя — взбрело же мне в голову вставать так рано!

Иногда я пытался обмануть мать и тихонько насвистывал, хотя на самом деле все еще лежал, хорошенько укутавшись в одеяло. И почти всякий раз бедняжке приходилось в конце концов подниматься и силком вытаскивать меня из постели. И она уже не ложилась до тех пор, пока не разведет огонь и не подогреет мне воды, подслащенной соком сахарного тростника.

Стоило мне только встать, как разом исчезали все колебания: умыв лицо, я чувствовал себя бодрым и радостным. Надевал платок на шею, мигом выпивал сладкую воду, выходил на улицу и, сунув руки в карманы, пересекал весь город, молчаливый и пустынный в предрассветные часы. Мне приходилось будить жившего в другом конце города Эмилио Ромо, товарища по занятиям. Тетради Эмилио были всегда в полном порядке, а самое главное — родители его готовили дома карамель для продажи.

Изнутри дома вскоре слышался нежный голос его матери:

— Эмили-и-и-о-о-о! Рамирес уже здесь!

Потом доносилось сонное ворчание мальчика. Спустя минуту он открывал мне дверь, все еще протирая глаза, и, показывая на ящики с карамелью, говорил:

— Возьмем!

Мы отправлялись в парк. Усевшись, мы решали, что вначале следует расправиться с карамельками, а затем с полным спокойствием посвятить время учебникам. Нашей первой задачей мы занимались не меньше часа: покончив же с нею, мы приходили к выводу, что здорово холодно, поэтому не мешает согреться гимнастическими упражнениями. И мы с увлечением отдавались шведской гимнастике — ведь она так полезна! И затем устраивали матч бокса, столь живой и захватывающий, что вокруг нас собирались чуть не все ребята, приходившие в парк готовиться к экзаменам. Так неразумно теряли мы утро, впопыхах хватались за учебники и готовились самое большее два часа, а солнце стояло уже очень высоко.

Я возвращался домой незадолго до обеда, недовольный и сонный. Но чтобы не браться в этот день за учебники, я утверждал, будто нет ничего лучше и плодотворнее, чем заниматься на заре.

Начались устные экзамены; к столу мы подходили по одному, но когда члены экзаменационной комиссии уставали и хотели выиграть время, они вызывали по два ученика сразу. Экзаменационная комиссия заседала в отдельном помещении, вдали от шума и наших любопытных глаз. На столе лежали билеты с номерами, которые соответствовали номерам вопросов по программе, пройденной в течение учебного года. Мы подходили по очереди, брали наугад один из билетов и отвечали на поставленные в нем вопросы. Я довольно легко отделался на этих экзаменах: меня вывозили беспечность, смелость, ловкость, умение вывернуться в любом случае. В ходе экзаменов я сделал некоторые очень интересные наблюдения.

Дон Мануэль Солано преподавал также физику и химию. К сожалению, его ученикам приходилось полагаться только на свою память, потому что в Институте не было ни лаборатории, ни оборудования для проведения опытов, если не считать двух — трех старых и непригодных аппаратов. Вот почему я терпеть не мог эти предметы, особенно — химию, а поскольку дон Мануэль был прямым и суровым человеком, то по химии я неизменно получал очень плохие отметки. Таким образом, результат моего последнего экзамена по химии должен был иметь решающее значение. Мне требовалось получить по меньшей мере «полтора», чтобы избежать переэкзаменовки по этому предмету. В то время единица была лучшей отметкой, а четверка — худшей; при оценке применяли также десятые доли балла.