Маркос Рамирес - [68]

Гробовое молчание. В классе можно было расслышать, как пролетела муха.

— Пусть он встанет! — приказал разгневанный дон Хуан и, пристально глядя в сторону мальчиков, добавил: — Если хватило дерзости совершить проступок, так нужно иметь мужество признаться в содеянном и не трусить перед последствиями! Встать, виновный!

Но никто не поднялся с места, даже не пошевельнулся. Гнев еще сильнее залил багрянцем гладко выбритое лицо дона Хуана. Глаза его, устремленные в нашу сторону, сверкали, когда он в бешенстве спросил:

— Так вы допустите, чтобы из-за труса были наказаны все, включая девочек? Какой позор!

Раздраженный нашим упорным молчанием, он угрожающе выпалил:

— Если сейчас же не скажете мне, кто устроил этот скандал, я буду вынужден исключить всех учеников этого класса! Всех, всех подряд! — С этими словами он резким и быстрым движением рук обвел наш класс.

Внезапно поднялась одна девочка, по имени Летисия, — дочь богатого торговца в нашем местечке. При чудесной памяти она обладала крайне скудными умственными способностями. Испуганная угрозой исключения, почти плача, она начала, заикаясь:

— З-знаете, дон Хуан… З-знаете… Я-я н-не з-знаю, кто устроил этот шум… Но з-здесь есть два мальчика… очень невоспитанные и очень… б-безнравственные…

— Кто это? — спросил директор.

— Х-хосе Мартинес и… Чус Молина, — прохныкала Летисия и разразилась рыданиями.

Как и почему взбрело в голову Летисии бросить именно против этих ребят свое несправедливое обвинение? Возможно, что, расстроенная и взволнованная, она назвала первые имена, пришедшие ей на ум. Я оторопел — неожиданным образом дело принимало дурной оборот. Мое замешательство еще усилилось, когда я услышал, как директор, повысив голос, с неумолимой решимостью приказал:

— Мартинес и Молина! Забирайте свои вещи и покиньте Институт навсегда! Быстрей!

Я видел, как обвиненные ребята, бледные как мел, медленно поднялись и дрожащими руками стали собирать книги и тетради, ни на кого не глядя, без единого слова, убитые этим неожиданным исключением.

Я не мог больше молчать. Я поднял руку и попросил разрешения высказаться.

— Что там еще? Что ты собираешься сказать? — прорычал дон Хуан, возмущенный и в то же время удивленный.

— Я хочу сказать, сеньор, что не понимаю происходящего и не могу объяснить себе ваших действий, — поспешно произнес я, готовый к тому, что меня тоже исключат.

Затем я стал приводить доводы:

— Вы пришли в класс, чтобы выяснить, кто сделал колокольчик, и наказать виновного. Но разве Летисия назвала вам их имена? Нет! Она сама призналась, что ровно ничего не знает об этом деле. Но ей вдруг захотелось сказать хоть что-нибудь, и вот, ни с того ни с сего, она обвинила Хосе и Чуса, что они — безнравственные. Если это так, почему она не обвиняла их раньше? Не обвиняла потому, что за ними нет вины. Все это выдумка Летисии, это понятно нам всем… Но, дон Хуан, допустим, что ее обвинение правильное, но оно ведь не имеет ничего общего с тем случаем, который вы пришли выяснить! Ничего, сеньор, совершенно ничего… А вы исключаете наших товарищей, срываете им учебный год! Я считаю, что это несправедливо. В таком случае, не лучше ли исключить всех-всех мальчиков — одни из нас виновны, другие укрывают виновных…

Дон Хуан, казалось, был смущен. Он задумчиво прохаживался взад и вперед, словно испытывая напряженную внутреннюю борьбу. Потом остановился перед Мартинесом и Молиной, которые стояли с книгами и тетрадями под мышкой и с нетерпением ждали его последнего слова.

— Садитесь, мальчики… — сказал он им сдержанным тоном. — Рамирес прав. Думаю, что впервые он оказался в чем-то прав. — Затем, обращаясь уже ко всем, добавил: — Я погорячился. Извините… Надеюсь, что подобные скандалы у нас больше не повторятся. До свидания, мальчики!

С этими словами директор ушел к себе.

С того дня близнецы Мартинесы стали моими лучшими друзьями. Время от времени они звали меня в гости, чтобы вместе тайком обследовать многочисленные шкафы и ящики строгого доктора Мартинеса в поисках запретных книг и вещей; а как-то мы устроили нападение на усыпанные нежными плодами персиковые деревья, которые врач разводил в патио своего дома.

Директор охотно устраивал концерты, танцы и вечеринки. Мне эти празднества также очень нравились. Но зачастую я их использовал в своих целях, и однажды на общем собрании, распределяя обязанности по организации вечера среди наиболее прилежных старшеклассников, дон Хуан сказал в заключение:

— А Хименесу и Акосте поручается следить за Рамиресом из первого «А», дабы он не фокусничал и не пачкал классные доски карикатурами и непочтительными надписями.

Несмотря на мое посредственное поведение и небрежность к занятиям, я получал довольно сносные отметки. Мне все еще помогал престиж, завоеванный в первом биместре, а также сердечное ко мне отношение со стороны двух учителей, которых я, в свою очередь, глубоко уважал и почитал.

Одним из них был дон Хесус Уманья, преподаватель истории, добрый, благородный старик, очень бедный, но всегда и во всем помогавший своим ученикам; он никого не наказывал и искренне переживал, если кто-нибудь проваливался на экзаменах.