Маркос Рамирес - [66]
— Это же вонючка! Вонючка! Убирайся оттуда, свинья ты этака-а-ая!..
Давясь от кашля и заливаясь слезами, но еще крепче вцепившись в хвост, я буркнул вполголоса:
— Старая ведьма! Хотел бы я знать, что ты скажешь сейчас! — и зазубренным острием ножа быстро обезвредил железу, находящуюся у зверька под хвостом и служившую ему средством защиты.
Как только мой враг был обезоружен, я новым сильным рывком вытащил его из узкой норы и швырнул в реку. Потом бросился вслед за ним и отомстил животному, искромсав его ножом.
Я победил скунса — подвиг не пустяковый, ведь даже собаки начинают жалобно выть и отчаянно кувыркаться, когда этот отвратительный зверек обдаст их меткими струями вонючей желтоватой жидкости. Однако из схватки я вышел в жалком и горестном состоянии. Меня тошнило, глаза и кожа на лице пылали, руки пожелтели и от меня так несло зловонием, что едва я приближался шагов на сто к женщинам, они поднимали крик:
— Не подходи, свинья ты этакая! От тебя страшно воняет. Мы даже позавтракать не сможем.
В отчаянии я сорвал с себя одежду и сунул в воду под камень, чтобы она прополоскалась. Затем я залез в реку и, зажмурив глаза, стал оттирать себя пригоршнями известки. Но даже это опасное купанье оказалось напрасным: выйдя из воды, я с огорчением убедился, что продолжаю вонять смесью чеснока, растертого с серой, аммиаком, перцем и потом сатаны. Подавленный, я поплелся в трусах вдоль реки, держась подальше от женщин, которые вскоре дошли до изумительного водопада и уселись им любоваться; я же, отстав шагов на двести, снова до подбородка залез в воду, чтобы избавиться от невыносимого запаха.
Немного спустя появился дядя верхом на лошади с переметными сумками. Донья Долорес немедленно поведала ему со всевозможными ужимками и гримасами обо всем случившемся со мной. Дядя был в хорошем настроении и в ответ только расхохотался; затем подошел ко мне и, все еще смеясь над моей неудачей, дал мне чистое белье и кусок ароматного мыла, советуя хорошенько помыться. Этим я и занялся, пока не израсходовал все мыло, а потом долго еще нырял близ водопада.
Одевшись, я сел на камень под солнцем, по-прежнему поодаль от остальных, с мрачным видом, и не попробовал ни кусочка из вкусных яств, припасенных женщинами.
На обратном пути я тащил за собой на длинном шнурке грязное белье, засунутое в мешочек из-под известки. Когда уже в сумерках мы вошли в город, причем я шагал посередине улицы, соседи с отвращением ворчали:
— Ну и парень! Тащит с собой вонючку! Уж не собирается ли он зажарить ее на ужин?
Когда я вернулся в Алахвэлу, мать встретила меня с распростертыми объятиями. Она была счастлива — дядя в письме всячески расхваливал мое поведение, а его теща, мол, мною так довольна, что зовет провести у них каникулы и по окончании учебного года. Но не прошло и недели, как мать подозвала меня и спросила:
— Тетя Фелисия сердится, говорит, ты отказался ходить на пятницы вместе с Томасито. В чем дело?
— Я больше не хочу исповедоваться, да и вообще не буду ходить в церковь, — ответил я решительно.
— Как? — воскликнула мать в сильной тревоге. — Уж не старая ли ведьма тебя этому научила? Посмотрим, как ты не пойдешь туда на следующей неделе!
Однако ни матери, ни теткам не удалось заставить меня ходить в церковь.
В школе я по-прежнему отличался плохим поведением и небрежностью к занятиям. Я здорово наловчился производить таинственный шум металлической чернильницей на парте, чтобы мешать учителю, и соперничал в этом искусстве с другими озорниками, которые, как и я, теряли время в бесполезных и достойных сожаления занятиях. Иногда подобной музыкой мы превращали уроки в ад. И однажды меня снова исключили из Института, но на этот раз уже на целых две недели.
В нашем классе были уроки пения — занятия эти проходили всегда в актовом зале. Вместе с другими товарищами я сел за один из последних пюпитров, чтобы было удобнее болтать. Близнецы Мартинесы, страстно любившие музыку — отец нанимал для них частного преподавателя, — сидели в первом ряду, против учителя. Когда я среди урока, не стесняясь, сморозил какую-то глупость, один из близнецов обернулся и громко сказал:
— Не иначе, как этот грубиян из Эль Льяно!
Вскоре с напускным спокойствием и безразличием я поднялся и пересел, заняв место позади Мартинесов. Никто не подозревал моих намерений. Затем на глазах у преподавателя и всего класса я неожиданно схватил обоих братьев за волосы и с силой три — четыре раза стукнул их лбами, да так, что расквасил обоим носы… За это меня и исключили.
О наказании узнала мать. Удрученная, в слезах, она тем же вечером завела разговор со мной один на один в саду, тихо, чтобы не услышал отчим.
— Какой стыд, Маркос! — прошептала она в глубоком отчаянии. — Тебя исключили из училища!.. Что об этом скажут дома? Как ты мог? Я всем жертвую, лишь бы ты учился, и с радостью иду на все лишения, думая о твоем будущем. А тебе наплевать на мои мучения и жертвы, ты попусту теряешь время и растрачиваешь на всякую ерунду способности, данные тебе господом… Ты так хорошо начал учиться, я была счастлива! Что же случилось, почему ты снова принялся за старое? Ты не желаешь учиться?
