Маркос Рамирес - [24]

Канарейка была подарком моей крестной — высокой, худощавой француженки, служившей экономкой в доме своих богатых соотечественников, с которыми она приехала в наши края. Крестная дружила с нашей семьей еще с тех времен, когда мое появление на свет вынудило мать брать в стирку белье из богатых домов. Она бывала у нас. Я же ходил к ней редко, так как она жила на другом конце города, где находился дом ее хозяев — большой особняк с железной решеткой и прекрасным садом, в котором прогуливался страшный и свирепый бульдог.

В те дни, когда я шел к крестной, мать одевала меня в лучший костюм, тщательно мыла, причесывала. Я искренне любил крестную, но, отправляясь к ней, всякий раз недовольно ворчал: она имела привычку пичкать меня, а пища богачей доставляла мне мало удовольствия из-за множества кружочков моркови и свеклы, от которых нельзя было отказаться, чтобы не рассердить ее; вкус этих кружочков был мне противен, и глотал я их целиком.

Крестная охотно болтала со мной и при этом мило картавила. А когда я собирался домой — чтобы посмеяться, она задавала мне всегда одни и те же вопросы:

— Ну, как идет война, капитан Маркос?

— Отлично, мы побеждаем, — утверждал я.

— С кем же ты сейчас?

— Как всегда, с немцами!

— Карамба, разве ты не знаешь, что я француженка? — говорила она с улыбкой. — И твой дядя — наш союзник, и все твои домашние тоже. Почему тебе нравятся немцы?

— Потому что у них громадные пушки, и сами они стоящие солдаты.

— Я же тебе говорила, что французы тоже очень храбрые… Но мне нравится, что ты умеешь отстаивать свое мнение. — И, обняв меня, она опускала в карман песету.

Я восторгался немцами из-за их нашумевшей тогда артиллерии и остроконечных касок, которые мне казались особенно внушительными. В школе, во время перемен, я вместе со всей ватагой участвовал в бесшабашных набегах и атаках против «французской» кавалерии, которая обычно была многочисленнее нашей.

Несколько лет спустя моя крестная вышла замуж за грубого и беспощадного самодура, который доконал ее тяжелой работой; она умерла в нищете в далекой затерянной деревушке провинции Картаго. Только я до сих пор храню память об этой тихой и нежной женщине. Иной раз, когда я думаю о ней, то спрашиваю себя: в каком уголке Франции прошли ее первые, счастливые годы? Не оставила ли она там сестер или дорогих друзей, не тосковала ли она по ним в горькие часы одиночества? Не томило ли ее перед смертью страстное желание вернуться в любимую Францию?..

Прошло порядочно времени после тягостной истории с копилкой, и в голове моей созрел новый план добывания денег, на этот раз — путем займа, правда, несколько своеобразного, однако вполне законного и должным образом оформленного.

Мать никогда не ходила в церковь, но у нее были свои причуды — так, она глубоко чтила образ «сердца Иисусова». Этот образ был прикреплен к вместительной церковной кружке, с которой верующие по очереди обходили время от времени дома предместья. Перед образом полагалось молиться, а в кружку опускать пожертвования. Из нашего дома образ обычно переносили в дом сеньора Мадрис, и это всегда поручалось мне.

Как-то, когда я нес его на спине, веселое позвякивание монет в кружке пробудило мои уснувшие было желания и мечты и привело меня к следующим рассуждениям: «Карамба! Если „сердце Иисусово“ разрешит, то мне удастся вытащить из кружки песету — конечно, взаймы, — с условием вернуть ее после, когда я разбогатею. Если же оно не разрешит, мне не удастся достать монету»… Мне постоянно твердили, что в мире ничто не происходит без воли божьей, а потому, сказал я себе, если «сердце Иисусово» не соизволит, монета не сможет пройти в щель кружки…

Решив испытать судьбу, я завернул в незнакомый заброшенный двор, поднял образ обеими руками, ловко перевернул его и стал трясти, применяя ранее приобретенный мною опыт в подобных делах. Спустя мгновение в мой карман перекочевали одна монета в десять сентаво, четыре никелевых монеты по два сентаво и один медный сентаво. В те времена находились в обращении и такие мелкие монетки; банан и даже пару бананов можно было купить за сентаво, а то и произвести кое-какие коммерческие сделки — очень важные, конечно, с точки зрения мальчишек.

«Сердце Иисусово» приняло мое предложение. Не чувствуя под собой ног от радости, я доставил образ в семью Мадрис, бегом вернулся домой и, схватив карандаш, аккуратно записал свой долг на стене, выходившей на улицу, — чтобы, чего доброго, не забыть! По моим понятиям, задолжать святым было тяжелейшим прегрешением, оно могло навлечь на неплательщика непоправимую беду. Поэтому я поспешил сделать запись, готовый погасить заем первыми же деньгами, которые получу в подарок от родственников или раздобуду иными способами.

Немного времени спустя займы у «сердца Иисусова» образовали на стене дома стройную колонку цифр; опасаясь, что общая сумма получится чрезмерно высокой для моих скудных возможностей, я не решался подвести итог и терзался невыносимыми страданиями. «Когда-нибудь, — думал я, — святой меня выручит и поможет найти бумажку в пять колонов или внушит крестной сделать мне этот подарок. Тогда, подсчитав общую сумму, я разом уплачу по счету, как только потащу образ». Воодушевленный подобными упованиями, я решился увеличить колонку цифр еще на один маленький заем. Однако желание погасить долг обуревало меня с каждым днем все сильнее и сильнее.