Маркета Лазарова - [43]

Ян — старший из братьев, но в деле войны и разбойных нападений лучше всех братьев разбирается Миколаш. Его предусмотрительность выше всех похвал. Он храбрее всех, и он назначен вести отряд.

«Я не последую совету Яна, — сказал он, когда все собрались, — на рассвете мы всей толпой войдем в город. Я и пятеро из моих людей станем перед воротами, а когда опустится мост, одолеем стражу. Потом путь к тюремной башне будет свободен».

Войско, а вернее, сброд, набранный разбойниками отовсюду, меж тем валялось в шалашах, глазея в отверстие, через которое ускользает дым; на вид они скорее скучны и весьма смахивают на хищных птиц, устроившихся ночевать на ветвях дерев, как на насесте. Были они неподвижны, а кое-кто из этих оболтусов прощался с белым светом и жизнью, которая, несмотря ни на что, прекрасна. Да, хоть вы и страдаете, хоть и гоняют вас с места на место, хоть и прислали около сотни судебных повесток, — все равно она прекрасна.

Что, дождиком капнуло вам сейчас на голову? Голодны вы, и хочется вам к потаскушке? Дражайшие, да ведь все это поправимо! В один прекрасный день тюремщик потеряет ключик, святой ключник рая хлопнет в ладоши, а только он хлопнет, как выкатится солнышко. Человеческая псарня снова покажется прекрасной, и снова ты отыщешь свою ярочку. Перекусим где придется краюхой хлеба с тучных полей, заморим червячка румяным яблочком. Ты послушай, что они говорят! Снова, дескать, мы будем пасти барашков, что расхаживают по небу, а равнять шаг по водным ручьям.

Чего же требовать от бродяг! Чего уж тут требовать и от божьего мира!

Ах, требовать нечего, нечего, живите себе на здоровье! Только вот удастся ли вам улизнуть от этого дикаря, чья воля подобна топору. Трудновато будет отказать ему в небольшой услуге и не позволить себя пропороть. Вчера один вахлак вздумал улизнуть, да вел себя неуклюже, и его изловили. А что с ним теперь? Вы только припомните, ведь Миколаш приказал отправить его на тот свет. И тут все мы пожалели, что соблазнились роскошной жратвой, и почувствовали себя гостями на благородной свадьбе. Кусок застревал у нас в глотке.

И впрямь поздно теперь сожалеть об этом. Пора уж седлать коней.

В селах в ту минуту звучит «Agnus dei»[4], а над Шерпинской чащей летает ястреб-перепелятник, кружит, покачивается, словно язык колокола. Миколашево войско уже на опушке леса. Настает минута прощанья. С богом, с богом — и прости-прощай! Женщины остаются в лагере и будут ждать, когда ратники вернутся, а ежели вернуться им не судьба — тогда укроются в Саксонии. И вот уже конец прощанию, войско трогается. Едут, покидают леса, но Миколаш вдруг повернул обратно. Разыскивает кого-то из слуг, с кем был дружен, и говорит ему:

«Еник, коли до завтрашнего вечера я не появлюсь, разыщи Маркету Лазарову и передай ей все, что расскажут братья, те, кто уцелеет».

Паренек дает обещание, и в скором времени Миколаш догоняет свою ораву.

Они идут. Вдоль травянистых склонов, по которым скачет всполошенный зайчонка, мимо тополя, где тенькает птица, по берегам вод, колеблющих ситник. Идут они и скачут рысью, и вновь на скаку развевается грива кобылы и раскачиваются мечи. Небо искрится звездами, и руно курчавых барашков быстро движется по небосводу, достигая в этот момент созвездия Ориона. Свет звезд накидывает на холмы рыжий плащ, плащ и юбчонку, окрашенную в цвета страха.

Страшно за этот поход. Под конскими копытами кишмя кишат тени, ведя меж собой войну. Фигуры наемников вытянуты и гнусны. Кто это сделал их такими вытянутыми? Смерть.

Вот они уже подошли к городу, утренний час близок. Вот отряд Яна и отряд младшего брата.

Вот они уже построились, вот Миколаш со своими всадниками отделяется от остальных, вот они подъезжают к воротам.

Вот он уже остановился, стоит. Ноги его как будто из латуни или из железа, на руках вздуваются узлы мускулов. Его ноги и руки — словно живые львята, словно руки и ноги изваяния. Он медленно трогает коня и движется вперед; и взгляд его пронзительнее, чем у ястреба, и видит он зорче. Видит он стражника, который окидывает взором окрестность. Разбойники и те, что вместе с ними выжидают у изгиба крепостной стены, плотно прижавшись к ней, видят Миколаша, но не видят того, кто стоит перед ними на крепостной башне.

Вот разбойник подносит к губам рог, вот уже слышен голос трубы; голос этот грохочет, и не приемлет возражений, и не терпит отлагательств. Миколаш призывно трубит, и теперь видно, как караульный спускается вниз и его безмятежное лицо четырежды мелькает в окошках, всякий раз ярусом ниже.

Вот уже падает мосток, и ключ гремит в замке.

Миколаш ни понуканием, ни хлыстиком не поторапливал коня, он медленно продвигался вперед. Проехал мимо привратника и его помощников; он не обронил ни слова, которое привело бы их в трепет. И тем не менее они — в ужасе! Обмирают, вперившись в это лицо, а оно не улыбчиво, но и не хмуро.

Словно пьяница, которому с самого начала вино не пришлось по вкусу, словно игрок, который бережет силы, принимая в расчет слишком длительную игру, словно бычок, который не желает идти и упирается, словно сарыч, который парит, не шевельнув железным крылом, словно уличный зевака, отталкивающий того, что мешает смотреть, словно учитель, наказывающий ученика, — ничуть не страшнее, совсем легонько коснулся разбойник стражника своим мечом. И несчастный рухнул, уткнувшись лицом в землю. Вскрик его всполошил голубей. Они взвились, трепеща крыльями, и кружат над сторожевой вышкой.