Марк Шагал - [166]

Три месяца Шагал испытывал раздвоение личности: одну половину преследовала память о Белле в Париже и печаль о погибших евреях Европы, другая половина пребывала в состоянии транса из-за известий, приходящих от Вирджинии. Сын Шагала родился 22 июня в Нью-Йорке и был назван Давидом в честь брата Вирджинии. С авеню Иен в Хай Фоллс хлынули любовные письма. «Ты все еще не понимаешь, как сильно я тебя люблю. Тебе хорошо известно, что мне нелегко это говорить, но ты чувствуешь, ты знаешь, что ты – моя жизнь», – писал Шагал Вирджинии, добавляя, что судьба послала ему ее вместо Беллы. В то же время он писал Опатошу (единственным друзьям, которым он сообщил новость) с просьбой «подарить ей от меня цветы»:

«Ну, что вы скажете! С ней все ясно. Она – САМА ПРИРОДА с ее простотой, и почему Господь дает это мне и куда он ведет меня, что я, такой слабый и грустный, должен улыбаться потому, что где-то маленький мальчик пришел в этот мир».

Двадцать девятого июня Иосиф Опатошу провел церемонию обрезания (хотя Вирджиния так и не была обращенной), после которой Вирджиния вернулась в Хай Фоллс. Некоторое время ей помогала тетя, но вскоре она оказалась в одиночестве, с новорожденным на руках, рядом с ревнивой шестилетней девочкой. Шагал не оставил достаточного количества денег, так что Вирджинии пришлось просить Опатошу дать ей взаймы 100 долларов, чтобы оплатить счета и купить мебель, необходимую для обстановки пустого дома. При этом к возвращению Шагала она привела в порядок студию и пыталась вести какую-то собственную творческую жизнь: она стала писать, как делала это Белла. Но в Париж она посылала только счастливые фотографии и жизнерадостные известия. «Ты не можешь себе представить моих эмоций! – отвечал Шагал после того, как увидел первое фото своего сына. – Он выглядит прекрасно, но я волнуюсь. Достаточно ли он ест? Была ли Джин с такой же большой головой и с таким же тощим телом?.. Я так счастлив за нас обоих. Спасибо за ребенка… Мы будем любить его изо всех сил».

Шагал все повторял в письмах Вирджинии, как он стремится приехать домой, посмотреть дитя, поработать в уединении Хай Фоллс. Но Париж не отпускал его: Матисс, Пикассо, Жан Кассу и организация его выставки; наследники Воллара и битва за публикацию «Мертвых душ» и «Басен»; новый книжный проект Le dur désir de durer[89] в сотрудничестве с новым другом, поэтом-сюрреалистом, коммунистом Полем Элюаром, который тоже недавно потерял жену; еще и поездка в дом Андре Лота в Ле Ренси, чтобы забрать произведения, спрятанные там на время войны. Но самое главное – в Париже он, после стольких лет изоляции, мог взаимодействовать с различными культурными течениями. Шагал сделал множество гуашей и пастелей Парижа на черной бумаге, которые отметили его воссоединение с городом. Цветные мелки на черной бумаге светились, будто взрывы фейерверка, как флюоресцентная завеса. Почти через десять лет, когда его жизнь стала более стабильной, он начал прорабатывать эти образы в светящихся масляных красках. Так, на картине «Ночь» двое любовников и кувыркающийся красный петух плывут в фосфоресцирующем танце над полуночным городом, над освещенным мостом через Сену и мерцающей Эйфелевой башней.

Таковы классические послевоенные европейские картины: сияющий цвет, льющийся из темноты, надежда на возрождение из руин.

Спустя несколько месяцев после того, как Шагал уехал из Парижа, молодой дилер Эме Маг сделал себе имя, устроив фундаментальную выставку, названную Le noir est une couleur[90], где показал, как Матисс, Брак, Руо и другие художники использовали черный цвет в своих картинах. Маг стал галеристом послевоенной эпохи, вскоре он уже был у дверей Шагала.

Шагалу нравилось не заботиться об установлении художественных связей. «У меня ланчи и обеды, я встречаюсь с бесконечным количеством людей. Невозможно побыть одному, – писал он Вирджинии. – Знаешь, я не чувствую себя «знаменитым», я все еще тот же самый. Я люблю уединение, простую жизнь и тебя, потому что ты простая, очень честная и очаровательная, в моем стиле». Но он все не возвращался в Хай Фоллс.

«Лишь та страна моя – / что в сердце у меня, – написал он в стихотворении «К вратам высот». – В которую как свой, без всяких виз и видов, / вхожу. Моя печаль и горечь ей видна». Шагал писал стихи на русском, потом переводил их на идиш, пока оставался во Франции, намереваясь вернуться в Америку. Никогда еще он так не мучился по поводу того, где ему устроить свой дом. Свою речь 1946 года в Чикаго он начинал вежливой благодарностью Америке, а закончил восклицанием о возрождении Франции. Но в речи, которую он произнес в Париже, он превозносил героев Советской России и отмежевывался от западной традиции, заявляя еврейской аудитории, что всегда хотел только одного: быть близким по духу своему отцу и деду. Вирджинии он писал: «Знаю, я должен жить во Франции, но я не хочу отрезать себя от Америки. Франция – это уже написанная картина, Америка еще только должна быть написана. Может быть, поэтому я чувствую себя там свободнее. Но когда я работаю в Америке, то это как кричать в лесу. Там нету эха».